Видения Коди - Джек Керуак

Время тут первостепенно, я должен бежать дальше, «пральна»? я грю Коди, и он сидит, спокойно обегая всю комнату неким великолепным деяньем, на которое смотрят все зачарованно, кроме меня, что пялился в пол. «Ого! – грю я. – Я не знаю, что происходит». Но затем соображаю: это не мне, да и не вам, знать; оно должно прийти к вам само, и приходит, приходит со временем и всегда. Как могу я с подозреньем относиться к тому, что К. говорит у меня за спиной своей жене, когда я всегда потом узнаю, что им не о чем было разговаривать, кроме самих себя, и я могу делать все, что душен моей угодно, как, например, жечь спички на пироманьячном чердаке. Музыка, сакс, саксы, дрожкий свет, трубы, голоса, огни, тряски; все это происходит: голоса, песня, страна игрушек, иик, жирафы, зоосады, цирки, собачки, парковки, совьи-вопли, страна игрушек, празднество, большая рыжая лиса, красный нос, большой Джек Малыш, девочки и мальчики, «Бруклинские Хитрецы», радость, лето, Нью-Йорк, рожки мороженого; блюз в старых салунах, Нью-Орлинза, по маленькой, в баре, Король Коул, байки с арены; сигарный дым, кожаные чехольчики для зажигалок, мешок для гольфа; таинственные разговоры через пол, бурый молевый свет в углах комнаты, маленькие пыли, маленькие куколки и оборвышевы пыли в полу, так грустно, крохотные (пестрые) пятнистые, на игрушечных войнушках пола, маленькие игрушки детворы вечно мистифицируют воздух, что занимают, на них дышащая душа нажелала личность, и потому они живы. Послушайте, я вжелал себя в небеса, людей там больше мертвых, чем живых; мертвые очи незрячи? Зрячи мертвые очи.

А дождь спит.

Все в порядке; мертвые очи зрячи, не слепы. Повсюду бунтуют розы. Подсолнухи, Ах! Я люблю вас. Абстракция. Ты думаешь? Видишь дождь. Приплывает, паря́. Пал. Со штормотуч в дыбно северных, раздорных и надуто-растаявших скособоченных небесах, как теплый мороз, тающий над миром и Кэнзасом в дикарской огромной бесконечности. (Великие Пылетучи Кима!) Ким, Колорадо, 1932-й; с кактусом, надутым из Мексики, мож. Печаль души. Смутность изобретательного сердца. Сквозь всё я вижу небеса. Головы склонены на эшафотах. Лужи грязи в Касабланке. Скучные кинофильмы про Монте-Карло. Неотправленные письма (или одни конверты). Бейсбольные усы в старых стихах о хоумранах;

У всего обманчивый вид мирности, зверь на самом деле готов прыгнуть – берегись – однако как там насчет тех французских грез прошлой весной? – что, милая шумиха? писать не можешь? – не находишь машинки перелабатить свои нежные мехоманки; мхосвертки, влеуры, или велюры, мы это знаем по-французски, в печати à main[63] промахнуться мы не можем —

О Телеграфный Холм!

Странные милости пришли занять это заднее сиденье, вы не против, в (собственных) приливах. (своем времени?) Мехольщики, халдашня, безкоптель, некоптяй, неслакопт, слюпоттл, не превозмогай это – подмощай – (чтобы доказать, что я способен действенно продолжать, иначе я начну абстрактно рисовать)

(некий АБСТРАКТНЫЙ рисунок)

Сделать что нужно, отправить кончику в путь – дать ей прощальных полирольных мехольщиков и отделать напоследок, или это будет мошенство? Добрый Царь и Сир, Милорд, Боже, наставь меня в сем – Вновь изложенье странствий, для самого начала; то есть, непосредственно вслед за этим. Странствия изложены каждое в своем дыханье, как и в вашем, дабы предвестить то или сё задневестит то, одно!

Впервые я повстречался с Коди в 1947 году, но по дороге не странствовал с ним до 1948-го, лишь охвостье того года, под Рождество, с Северной Кэролайны до Нью-Йорк-Сити 450 миль, и обратно в Северную Кэролайну, и снова обратно в Нью-Йорк-Сити, за тридцать шесть часов, с мойкой посуды в Филаделфии, бал чайноголовов, и вечерний гон с южной растяжечкой промеж.

И все то время Коди лишь говорил и говорил и говорил.

Мы познакомились в 1947-м, когда он впервые приехал в Нью-Йорк из Денвера со своей первой женой, шестнадцатилетней Джоанной Досон из Денвера и Л.-А., где ее видный отец-садист, разведенный с ее матерью, служил легавым; Коди, весь голожопый, стоя в дверях квартирки без горячей воды, когда мы впервые постучались в дверь, я, Эд Грей, Вэл Хейз. Они были студентами в Университете Коламбиа, мои близкие друзья, Вэл в то время был дорогим ближайшим другом; они мне сказали, что Коди безумный гений тюрем и грубой силы, что он у девчонок бог с большой огромной короной, хорошоизвестный везде, куда б ни пришел, потому что ему нравилось разговаривать об этом и он часто и нахраписто этим пользовался, а также об этом говорили женщины и писали письма, об этом упоминая; иногда неистовый; читатель Шопенхауэра в исправительных школах, ницшеанский герой чистого снежного дикого Запада; защитник. В дверях он стоял в совершенном сложеньи своем, большие голубые глаза полны вопросов, но уже тончают в краях, по краям, в хитрое, или робкое, или жеманное неверье, не то чтоб он кокетничал или даже притворно застенничал; как Джин Отри (точная внешность) с твердочелюстной большекостной – но он к тому же в то время дрыгал головой вверх-вниз, гордился тем, что всегда держал очи долу, дрыгая, кивая, как молодой боксер, наставленья, чтоб заставить тебя думать, будто и впрямь слушает каждое твое слово, вбрасывая даже еще тогда, в 1947-м, тысячу многослойных «да» и «верно»; проверяя свои коленные мышцы, думая о своей следующей добыче, украдкой замышляя ее, покуда жена его застегивается с последнего раза. Когда мы вошли, Джоанне пришлось спрыгнуть на кровати и выправиться; Коди ее не предупредил, или защитил; она по-быстрому оправилась, волосы, мятое платьице (наверно) Я Но де сомневасс. Меня изумило, насколько она молода и прекрасна, хоть тогда и немножечко прыщава; а Коди, я ожидал, что будет, из чтения письма, которое он написал из Колорадской Исправительной, каким-нибудь маленьким, худеньким, робким пареньком с темными волосами и поэтической печалью в своей тюремности, что-то вроде больного преступного гения, или святого, американским молодым святым, таким, кто может и скучным оказаться и в итоге обратится в какую-нибудь религию типа Адвентиста Седьмого Дня, каких встречаешь на автостанциях в Миннеаполисе, с широкими глазами огня и липовой феноменальности, обращающих тело свое к религии, или просто грустнопацанским простофилей; но Коди был на вид нечестен, вор, угонщик, и вот им он как раз и был в точности, он уже угнал больше пяти сотен машин (и за некоторые из них оттрубил срок); не только вор, может, в натуре сердитый убийца в ночи. «Пацан», которого я прежде воображал по письму, которому я никогда не приписывал никакого преступленья – разве что некой Робин-Гудского типа кражи из добрых побуждений, дал вдове, выход, дал вдове окно, печально на исходе дня. Коди был змеин, он не был печален – у Коди были длинные бакенбарды, как у некоторых франкоканадцев, кого я раньше знавал в мальчишестве своем в Лоуэлле, Масс., те были в натуре круты, иногда боксеры, или околачивались вокруг рингов, спортзалов, гаражей, крылец посреди дня (с гитарами), иногда у них бывали сияющие сапоги и мотоциклы, и они ездили в путешествия аж до Фолл-ривер и Нью-Йорка, просто побыть полчасика на Таймз-сквер со своим тямом, и у них были лучшие-с-виду девчонки, и ты их видел, как пара выходит с помойки и от реки идет ночью вдоль бейсбольной ограды как ни в чем не бывало, как будто ничего и не было, он просто выкинул резинку, и его темные глаза сверкнули в ночи. Коди был энергичен, действия его покорялись его воле – какой там вообще «пацан»; я тут же подумал о Коди как об укротителе львов, он немного походил на то, как в великом цирке в Бостоне посмотрел на меня Клайд Бейтти, издали, тугой и сильный, наехавший с визитом Ринглинг громовых майских ночей. Я не думал о Коди как о друге.