Мятежный век. От Якова I до Славной революции - Питер Акройд

Монк и король вместе отправились в Кентербери. Там Карл посетил в кафедральном соборе англиканскую службу по Книге общих молитв. На всем пути следования короля сопровождали толпы людей. Он нашел время, чтобы написать младшей сестре Генриетте Анне: «Я так оглох от воплей народа, что и не знаю, пишу я дело или безделицу». Оттуда король поехал прямо в Лондон, чтобы подтвердить и отметить свершившуюся реставрацию династии Стюартов.

Возвращение Карла II приветствовали с ликованием, по большей части искренним. В Блекхите, непосредственно перед въездом в столицу, его встретили, как написала одна газета, «своего рода сельским торжеством: пастушки, танцующие моррис под старинную музыку волынок и тамбуринов». Люди верили, что с реставрацией монархии придет возрождение прежних обычаев и традиций народа.

Посреди этого великолепия Карл ехал верхом от Стрэнда к Вестминстеру, одетый в темное, то и дело приподнимая свою шляпу с малиновым плюмажем. Улицы были усыпаны цветами, дома снаружи украшены гобеленами, звуки колоколов и труб сливались с приветствиями толпы. Джон Ивлин отметил в записи от 29 мая 1660 года: «Я стоял на Стрэнде, смотрел и благодарил Бога. И все это было сделано без единой капли крови и той самой армией, которая восстала против него. Это деяние Божие, потому что о такой реставрации не упоминалось ни в какой истории, ни древней, ни современной, со времен возвращения иудеев из Вавилонского плена. Не видели такого радостного яркого дня и в нашей стране».

Проезжая в ворота Банкетинг-Хауса, король бросил взгляд на место казни отца, и на глазах его выступили слезы. Когда его посадили под государственный балдахин, волнение и смущение охватили всех, сам же король как будто оцепенел. Однако он быстро взял себя в руки и с улыбкой заметил, что ему следовало приехать пораньше, раз его приветствуют со столь великой радостью и восторгом. Юмор человека, не имеющего иллюзий по поводу человеческой натуры.

Карлу было тридцать, но выглядел он старше. Волосы уже тронула седина, а мужчины тогда еще не носили париков. За годы ссылки он похудел, что подчеркивало его рост почти в 1,9 метра. Один современник, сэр Сэмюэл Тьюк, заметил, что «его лицо скорее серьезное, чем суровое, которое сильно смягчается, когда он начинает говорить. Цвет лица несколько смугловатый, но его осветляют живые искрящиеся глаза». Крупный нос и тяжелая челюсть делали его некрасивым. Он выглядел печальным, даже, пожалуй, мрачным, слегка рассеянным и чуть жестковатым. «Плоть Христова, – говаривал он, – да я уродлив».

В то время он дружелюбно общался со всеми, с кем сталкивался, даже с теми, кого подозревал в тайной враждебности к себе. Тем не менее за превосходным чувством юмора скрывалась расчетливость и даже коварство. Карл прошел суровую школу изгнания и, как он обычно говорил, готов расплатиться чем угодно, лишь бы снова не «отправиться в путешествие». Свои первые решения он принимал, исходя из политических соображений касательно былых врагов в большей степени, нежели из благодарности друзьям. Он верил, что все люди руководствуются исключительно личными интересами, и потому всегда принимал во внимание свои.

Когда король вернулся в Уайтхолл, он нашел дворец почти таким же, как во времена его детства: то был лабиринт комнаток, кладовок, черных лестниц, коридоров, потайных уголков и внутренних дворов. Дворцовый комплекс нарастал постепенно, кусочек к кусочку: жилые помещения и встроенные часовни, теннисные корты и лужайки для игры в шары. Уайтхолл занимал территорию в 93 000 квадратных метров и вмещал примерно 2000 комнат. Некоторые из них заливало водой, когда Темза поднималась слишком высоко. Однако король любил это место и редко покидал его весь первый год своего правления. Огромный двор, а также несколько террас и галерей были фактически открыты для публики, и там толпились посетители в надежде заслужить расположение короля, а кто-то приходил, просто чтобы узреть блеск его величия.

Король публично обедал в полдень, но дела вел в уединении своей спальни. За спальней был также потайной кабинет, куда допускались очень немногие; довольно скоро это будет свидетельствовать о склонности короля к тайнам и интригам. Маркиз Галифакс отмечал, что «у него есть черная лестница для доставки ему информации, а также других дел». Можно делать предположения, что это были за дела.

Во дворце хватало места для всех советников короля. Главное место среди них занял человек, который оставался рядом с Карлом все годы ссылки. Эдвард Хайд (позже он станет 1-м графом Кларендоном и автором монументальной «Истории мятежа») был аскетичным и трудолюбивым, несмотря на то что, как писал он сам, «по натуре имел склонность к гордости и страстям». Он высоко ценил свой ум и нравственность, настолько высоко, что позволял себе отчитывать своего господина за недостатки. Его статус вскоре еще повысился, когда его дочь, Мэри Хайд, вышла замуж за брата короля, Якова, герцога Йоркского, – обнаружилось, что она уже от него беременна. Этот факт побудил Сэмюэла Пипса вспомнить, как один остряк однажды заметил, что «тот, кто делает девке ребенка, а потом женится на ней, похож на человека, который накладывает в шляпу и надевает ее себе на голову».

Хайд как лорд-канцлер входил в группу из шести приближенных, составивших так называемый «тайный комитет», который, по словам самого Хайда, был назначен королем «для обсуждения всех его дел, прежде чем они поступят на публичное рассмотрение». Им помогал Тайный совет в количестве от тридцати до сорока человек, двенадцать из которых поднимали оружие против отца короля. Карл решил приспособиться к недавнему прошлому.

Поначалу король усердно занимался делами, но вскоре потерял интерес к деталям управления. Ему быстро становилось скучно на заседаниях Совета, и он не любил работать с документами. Маркиз Галифакс рассказывал, что министрам «приходилось давать ему дела, как доктора дают лекарства: заворачивать их во что-то, чтобы сделать менее неприятными». Также это был удобный способ сложить с себя ответственность за некоторые меры. Как Карл сказал однажды, «мои слова принадлежат мне, мои действия – министрам».

Проблемами, остро требующими решения, были вопросы продажи и владения землей. Многие роялисты были вынуждены продать свои поместья, чтобы выплатить штрафы или «десятинный налог». Теперь они просили вернуть им земли, но парламент решил, что не в его власти отменить теоретически добровольные продажи. Это решение вызвало большую обиду и чувство, что король отвернулся от своих давних приверженцев.

Чувство это усилилось с одним из решений Конвента. Был принят закон «Об освобождении от уголовной ответственности и амнистии», по которому любое преступление или измена, совершенное «под знаменем» парламентской или королевской власти в последние двадцать два года, «прощается… и попадает под полную амнистию». Все треволнения прошлого полагалось простить или как минимум забыть. Эта мера разгневала тех роялистов, которые считали себя пострадавшими от действий военного режима, говорили, что король согласился простить своих врагов и забыть своих друзей.

Цареубийцы, подписавшие смертный приговор покойному королю, под амнистию не попали. Осенью того года одним из немногочисленных актов отмщения, предпринятых новой администрацией, стала казнь десяти из этих преступников. Их вешали, топили и четвертовали. Они встретили смерть с презрением, а одному из них хватило сил, когда его обнаженное тело разрезали перед потрошением, ударить своего палача. Ричард Кромвель уже бежал из Англии в Европу, чтобы благопристойно жить в безвестности. Однако Карл был склонен к милосердию, и, когда готовили суд над девятнадцатью другими палачами короля, он писал Кларендону: «Должен признаться, я устал от повешений, разве что за новые вины. Оставим прошлое в покое».