Агафонкин и Время - Олег Радзинский

Темуджин слушал молча, не кивая и не моргая. Он потрогал рукоять короткого меча, лежащего перед ним на кошме. Посмотрел на высокого демона со странным круглоглазым лицом и длинными волосами. Он решил, что круглоглазый – главный, а второй, выглядевший как монгол, его помощник.

– Посланник Великого Отца, – обратился Темуджин к Агафонкину, – голоден ли ты и твой слуга? Можете ли вы есть пищу Наземного царства или она для вас слишком груба? Я прикажу заколоть барана и поставить варить хар-шол.

– Не нужно, – остановил его демон-монгол. – Мы пришли на короткое время. Скажи, где подарок Тенгри.

“Не слуга? – усомнился Темуджин. – Говорит без разрешения. Может, я ошибся? Вдруг прогневается и возьмет мою жизнь?”

Он встал и пошел к киданьскому сундуку из тяжелого кованого железа – подарок побратима Джамухи. Темуджин открыл сундук и достал завернутую в кусок мягкой овечьей шкуры юлу.

– Спросите, почему он ее не использовал, – попросил Агафонкин. – Почему не пошел вслед за солнцем, как велел Тенгри.

– Зачем? Давайте заберем юлу и отправимся, – пожал плечами Иннокентий. – А то мне странно на него смотреть: будто смотришь в зеркало. Смотришь на самого себя.

– Ладно, что-нибудь придумаем для Мансура, – согласился Агафонкин. – Скажем, что наш друг был занят неотложными делами. Но завет Тенгри не забыл и собирался исполнить.

Он посмотрел Темуджину в глаза; тот побледнел, но не посмел отвести взгляд.

– Велите ему отдать юлу, – попросил Агафонкин. – Скажите, что Тенгри забирает подарок.

Темуджин выслушал Олоницына и покачал головой – нет.

– Нет? – переспросил Агафонкин. – Что значит “нет”? Это же приказ бога. Ему вообще юлу дали на время.

– Посланники Великого Небесного Отца, – сказал Темуджин, – Бин Тенгер доверил мне эту вещь и оставил наказ. Я не выполнил его слово и перед ним виноват. Я готов отдать дар Тенгри ему самому и держать ответ.

Он склонил голову.

– Не нужно, – решил Агафонкин, выслушав перевод Олоницына, – мы на словах передадим. Скажите ему, что Хухэ Мунхэ Тенгер не сердится и просил передать привет. Что-нибудь в этом духе.

Он чувствовал, что Выемка задерживается, и украдкой отдернув длинный рукав ватного халата, посмотрел на светящийся циферблат часов: после Контакта прошло больше, чем нужно. Это была не стандартная Выемка, но все же не стоило шутить с процедурой. Еще попадут в Сдвоение.

– Я отдам дар Тенгри только Тенгри, – упрямо повторял Темуджин. – Я должен его видеть. Я объясню, почему не пошел за солнцем. Хан борджигинов не бежит от ответа.

– Черт с ним, – сказал Агафонкин. – Иннокентий, сделаем так: вы останетесь здесь, пока я свожу его к Мансуру, заберу юлу и вернусь за вами. Я вернусь в тот же момент, так что и не заметите. Отдохнете пока.

– А если кто-то придет? – спросил Олоницын. – Что я скажу?

– Не страшно, – успокоил его Агафонкин, – вы же с ним близнецы. Никто и не поймет, что это не Темуджин. Говорите поменьше, – посоветовал он, – и все будет хорошо.

Он улыбнулся, похлопал Олоницына по плечу.

– Кстати, – сказал Агафонкин, – почти забыл: я – пока готовился к этой Выемке – почитал кое-что про нашего друга, подготовился. – Он вытащил из-под халата небольшую книжку в твердом переплете. Над монгольским лицом в шлеме на обложке крупными буквами было напечатано: “Чингисхан”. Чуть выше, шрифтом помельче, стояло имя автора – Василий Ян. – Посмотрите, может, пригодится, – посоветовал Агафонкин. – Будете знать, кем побывали.

Он повернулся к Темуджину:

– Скажите ему, что я беру его к богу Тенгри. И он сам отдаст юлу Небесному Отцу. Как только тот протрезвеет.

Агафонкин подождал, пока Олоницын закончил переводить, протянул руку и дотронулся до расшитого рукава халата Темуджина.

Сорган-Шира мерз, хотя и сидел близко к костру. Смола кипела вовсю – кольца пузырей бежали по черной поверхности, лопаясь, возникая вновь. От котла шел черный душный вязкий пар, мешаясь с горьким дымом сгоревшего кизяка, улетая в ночь.

Пора.

Дым собрался в темное пятно, сквозь которое на него смотрело лицо Темуджина. Сорган-Шира закрыл глаза и снова – в который раз – увидел, как круглоглазый чутгур прикоснулся к молодому хану, и оба пропали в теплом воздухе юрты: круглоглазый забрал борджигина в Нижний мир. Сорган-Шира остался с демоном, укравшим лицо Темуджина. Кто из двоих сейчас смотрел на него из черной степной тьмы?

Пора.

– Прости меня, Великий Хухэ Мунхэ Тенгер, – попросил старик. – Прости меня, сын Чилаун. Прости, хан Темуджин.

Он опустил ветку в пламя, умевшее превращать плохое и ненужное в хорошее и полезное. Ветка занялась, и Сорган-Шира поднес ее к кипящей смоле. Черное варево загорелось жидким многоцветным весельем.

Сорган-Шира снял обжигающий ладони котелок с рогулины, морщась от боли, поднял его над головой, закрыл глаза и облил себя кипящей, горящей смолой.

Сорган-Шира стал огнем.

ТЕТРАДЬ ОЛОНИЦЫНА

Я не умер под Чжун-сином. Василий Ян ошибся: под Чжунсином умер другой.

Ян пишет, что я умер от внезапной болезни, когда жители тангутской столицы начали сдаваться в плен в надежде спастись. В то время я был далеко на севере – в широких долинах поросшего густой высокой тайгой Хэнтэйского нагорья.

Я ехал к последнему морю.

Я держался рек.

Вниз по Сэлэнгэ мы дошли до Байкала. Мы потерялись в ее широкой дельте, где река превращается в тысячи синих, запутанных, искрящихся на солнце лент, спешащих к великой воде, и уже хотели обогнуть озеро с юга и пересечь Ангару у Шаман-камня, когда Чилаун заболел. Мы остановились в селенье тофаларов, и следующие шесть лун они лечили его горькой травой хкан-чир.

Чилаун выжил. Я рад, что взял его с собой.

Пять человек – пять нукеров – ушли со мной из-под Чжунсина. Вот их имена: Баатаржаргал, Очир, Цогтгэрэл и Данжуур. Пятым был Чилаун, сын старого сельдуза-раба, когда-то привезшего меня в другую жизнь на своей старой арбе. Как его звали? Не помню.

Я решил, что не умру там, где сказано, что я встретил смерть. И так более сорока лет жил по чужой книге. Оттого я решил бежать из-под Чжун-сина и из чужой жизни – в свою.

Если не прожил свою жизнь, хотя бы умру своей смертью.

Жар спал к утру – китайский лекарь-евнух утыкал меня остро заточенными деревянными иглами и всю ночь поил горькой дрянью, от которой рвало едкой желчью. Я лежал весь следующий день в юрте – слабый, пустой, прислушиваясь к голосам нукеров, ржанию лошадей и хлопанью осадных катапульт, обстреливающих стены Чжун-сина тяжелыми глиняными ядрами – придумка хитрых чжуржэней: ядра разбивались при ударе, нанеся урон, но осажденные не могли их собрать и использовать против осаждавших. Катапульты назывались “хуйхуйлао”, и я улыбался всякий раз, услышав это слово. О, великий и могучий…