Несущий свободу - Игорь Поль

– Нет, – сказала она, а тень согревала ее измученное продрогшее тело. – Только…

– Что? – с надеждой спросил он.

– Я потеряла твое кольцо.

– Это? – И он раскрыл ладонь.

– Откуда…

– Пока это вещественные доказательства, – сказал он с виноватым лицом. – Мы подняли из озера твой джип. Этот парень все бросил как есть. Ничего не взял, даже денег из бумажника. Мы подождем, пока следствие…

«Хотел бы я, чтобы… – сказала тень, и от этого голоса внутри вновь шевельнулась боль. – Я солдат, понимаешь? Не бойся, стрелять я не стану».

– Нет, – снова сказала она, не давая чувству внутри вырваться наружу.

– Я куплю другие, – поспешно произнес он. – Мне обещали премию.

Она подняла глаза. Что-то в ее взгляде заставило Джона сорваться с места. Он подхватил ее, крепко обнял, зашептал нежности, щекоча ухо горячим дыханием.

– Я люблю тебя, – сказала она, прижимаясь к нему изо всех сил: она ничего не чувствовала, никакого тепла, только холод пластин его бронекостюма. Некстати подумала: если бы война началась, как раз они-то были бы счастливы. Их бы эвакуировали на родину, подальше от этого кошмара. А теперь… Теперь, когда все разрешилось так удачно, она не ощущала никакой радости – только безмерную усталость. Она словно вернулась домой к человеку, с которым прожила долгие годы, такому привычному, знакомому до мелочей, с привычками, не вызывающими раздражения. Она повторила, споря с кем-то невидимым: – Я люблю тебя! – И добавила решительно: – Милый.

Неразборчиво зашелестел его наушник.

– Тебе пора, – сказал он. – Женщин и раненых эвакуируют в первую очередь. Вертолет будет через пару минут.

Тревога вспыхнула в ней:

– А ты?

– К вечеру буду с тобой. Не волнуйся, штурм мы отбили. Эти взрывы – авиационная поддержка. Партизан оттеснили. В этот городишко стянули резервы со всей страны дикарей. Миротворцы прорвали блокаду, теперь город очистят.

Он осторожно погладил ее по плечу. Она тихо вздохнула и улыбнулась: прикосновение его большой ладони вернуло ей уверенность. Остался лишь едва ощутимый отголосок беспокойства – ускользающая тень Хенрика.

Зашептал наушник, и пол снова вздрогнул, рождая глухой гул; торопясь покинуть этот город, она бежала по длинному коридору и после – по бесконечной лестнице, среди тревожных вопросов и детского плача. Джон торопил ее, подталкивал, стесняясь посторонних, шепотом уговаривал потерпеть. И вот лестнице пришел конец, двери распахнулись, и грохот налетел, стиснул ее со всех сторон; она увидела серое от дыма небо, винты гнали по крыше сухие пыльные смерчи; взрывы терялись в реве турбин. Огромная машина, покачиваясь, висела над самой поверхностью бетонной площадки; к распахнутому черному зеву, пригибаясь, несли вереницу носилок. Женщины, прижимающие к себе детей, брели следом, преодолевая ветер, прикрывая лица руками; ветер рвал их одежду; солдаты что-то неслышно кричали, грубо хватали их под локти, тянули вперед. Кто-то из детей не удержал в руках плюшевую игрушку; яркий шар с растопыренными лапами подпрыгнул и взмыл высоко в воздух. Ханна оглянулась: захотелось сказать Джону что-нибудь ободряющее, радостное. Такое, отчего ему не будет одиноко все то время, пока они не смогут видеться. Его губы беззвучно шевелились – он опередил ее.

– Не слышу! – крикнула она.

Он пригнулся к самому уху:

– Хотел тебе кое в чем признаться! – донеслось до нее.

– В чем? – крикнула она в ответ, и волна радостного предвкушения затопила ее, совсем как в тот вечер, когда он, заикаясь и краснея, делал ей предложение.

– Строго между нами!

Она согласно кивнула. Пыхтя, мимо них протиснулся немолодой мужчина с увесистым чемоданом. Солдат отделился от очереди и протестующе замахал руками: с тяжелыми вещами нельзя.

– Мне предложили перевод в контрразведку! С повышением. Не знаю, чем я заслужил такое, но я согласился. Придется побыть здесь еще какое-то время, но это недолго. Ты не против?

Глядя на его счастливое лицо, она заставила себя улыбнуться. Джон торопливо обнял ее, на мгновение прижался к щеке небритым подбородком. Подтолкнул: пора.

Она шагнула навстречу ветру. Показалось, будто из темноты грузового люка ей улыбается знакомое лицо.

Зычные окрики старшин, топот матросов, перестук молотков, зубодробительный визг наждачных щеток: как трудно уложиться в отведенные пять минут, чтобы сказать все, о чем думаешь. Оберлейтенант Бруно Кресс, устроившись у дальней переборки в отсеке предполетного инструктажа, мучительно подыскивал слова. Было невозможно сосредоточиться, вокруг стоял адский шум: с палуб сдирали линолеум, с переборок соскребали краску, матросы разбирали деревянную мебель. Безжалостно удалялось все, что могло гореть: авианосец «Де Невин» спешно готовился к войне. Не к бою – боевые вылеты на позиции партизан случались здесь почти ежедневно, – к самой настоящей войне. Эти пять минут были последней возможностью подать весточку своим близким, и пилоты авиакрыла старательно корпели над планшетами. Через пять минут они сдадут чипы с письмами, по традиции каждый – своему старшему технику, и по длинному эскалатору поднимутся на полетную палубу, где выстроились вдоль борта их шнельбомберы, остроклювые красавцы «Арадо». Эскадра уже перешла в режим радиомолчания, их письма передадут на родину только к утру, когда истечет время возвращения последней машины.

Оберлейтенант Бруно Кресс переписывался с девушкой по имени Дорис, учившейся в университете Девента. Дорис не писала ему о любви, но Бруно не терял надежды; каждый раз, возвращаясь с боевого задания, он валился на шконку в своей крохотной каюте, доставал планшет и перечитывал строчки, которые уже выучил наизусть. Ее письма были заполнены болтовней; Дорис училась на отделении немецкой литературы и очень живо описывала подруг, экзамены, преподавателей, спортивные состязания и студенческие вечеринки; писала о том, как мастерски владеет словом какой-то Крюгер; о погоде; о крушении спортивного самолета; иногда делилась стихами собственного сочинения. В своих мечтах он любил ее, и она отвечала ему взаимностью, но в реальности подпись «Твоя Дорис» в конце каждого письма была лишь простой формой вежливости; о том, что она помнит, где и чем он зарабатывает на жизнь, говорили только сдержанные «пожалуйста, береги себя».

Беречь себя. Мило. Как будто от него что-то зависело. Их прославленные «Арадо» имели одно неоспоримое преимущество: режим ручного пилотирования и место для члена экипажа. Это гарантировало неуязвимость от средств электронного противодействия, сводивших с ума любое, даже самое защищенное оборудование; давало возможность, отключив большинство внешних датчиков, зайти на цель вручную и с минимальной дистанции совершить запуск неуправляемых ракет или планирующих бомб, из тех, которые можно исхитриться сбить, но сбить с курса – никогда. Но ольденбуржское ноу-хау имело обратную сторону: в режиме ручного пилотирования скорость резко падала, ухудшалась маневренность, было невозможно выдерживать предельно малую высоту, и «Арадо» превращались в легкую мишень для истребителей и наземных средств ПВО. Он знал, что в их задании нет несправедливости, что это чистый жребий: кому-то повезло, кому-то – нет. Он ощущал себя приговоренным к смерти. Это письмо – последнее слово приговоренного.