Россия: народ и империя - Джеффри Хоскинг

Вера Фигнер, работавшая санитаркой в земской больнице в Самарской губернии, увидев бедность крестьян, ощутила чувство безнадежности. «Я терпеливо раздавала до вечера порошки и мази… а когда работа кончилась, бросалась на кучу соломы, брошенной на пол для постели: тогда мною овладевало отчаяние; где же конец этой нищете, поистине ужасающей; что за лицемерие все эти лекарства среди такой обстановки; возможна ли в таких условиях даже мысль о протесте. Не ирония ли говорить народу, совершенно подавленному… о сопротивлении, о борьбе?»

И тем не менее, человеческие контакты постепенно устанавливались. Устроившись в больницу, Аптекман вскоре увидел, что завоевать доверие крестьян можно, если, занимаясь лечением, внимательно расспрашивать их о жизни; он даже устроил нечто вроде клуба в палате для выздоравливающих, куда крестьяне приходили поговорить о жизни и послушать, как ее можно улучшить. Такой же подход практиковала и Фигнер: «Народу было в диковинку внимание, подробный расспрос и разумное наставление, как употреблять лекарство».

Когда ее сестра Евгения открыла школу, предложив заниматься бесплатно, то изучать арифметику пришли не только дети, но и взрослые, ведь эта наука была нужна для ведения как личных, так и общинных дел. «Каждую минуту мы чувствовали, что мы нужны, что мы нелишние. Это сознание своей полезности и было той притягивающей силой, которая влекла нашу молодежь в деревню; только там можно было иметь чистую душу и спокойную совесть».

Крестьяне действительно разделяли некоторые идеи радикалов, хотя и рассматривали их совсем в ином контексте. Например, Стефанович и Дебагорий-Мокриевич узнали, что крестьяне в Киевской губернии считают необходимым провести новый передел земли по принципу справедливости, то есть наделить всех нуждающихся: «и мужику, и пану, и попу, и жиду, и цыгану — всем поровну». Но такое мог сделать, по мнению крестьян, только царь, может быть, в награду за всеобщую воинскую повинность. В конце 1870-х годов Стефановичу и Дебагорию-Мокриевичу удалось даже привлечь несколько сотен крестьян в дружину, использовав подложный царский манифест, якобы содержавший призыв царя захватывать землю у тех помещиков, которые будут нарушать волю императора. Этот эпизод, уникальный в своем роде, дает основания полагать, что крестьяне были готовы к активным политическим действиям по захвату земли, но только при условии поддержки со стороны царя. Однако большинство радикалов считали, что практиковать обман для привлечения сельских жителей на свою сторону — значит нарушить моральные принципы, неотъемлемые от их убеждений.

Не столько сами крестьяне, сколько деревенские власти воспринимали пришельцев из города с подозрительностью и злобой. Вера Фигнер объясняет это так: «Когда к постели больного призывали одновременно меня и священника, разве мог он торговаться за требу? Когда мы присутствовали на волостном суде, разве не считал писарь четвертаков, полтинников и взяток натурою, которых мы лишали его? К этому прибавлялись опасения, что в случае злоупотребления, насилия или вымогательства мы можем написать жалобу за обиженного и через знакомство в городе довести дело до суда, до сведения архиерея и т. д.».

Сестры Фигнер, что примечательно, вполне легально работали в земстве, но при этом оставались в крайне уязвимом положении: распространялись слухи, что они ходят по хатам и читают прокламации, а в школе учат детей что «Бога нет, а царь нам не нужен».

Естественно, многие пропагандисты были арестованы, и оказались потом в крайне тяжелом положении, в том числе и с моральной точки зрения. Расследование затягивалось, ведь обвиняемых обычно было много, а показания не совпадали, и не всегда власти представляли, в чем конкретно их можно обвинять. Для многих оказалось настоящим шоком быть внезапно вырванным из активной жизни и очутиться в одиночном заключении, где компанию составляли только стража и следователи. Жизнь, исполненная надеждами и разочарованиями, сменялась бесцельным существованием в отвратительных условиях.

Давление со стороны следствия усиливалось, и заключенные начинали осознавать, что дело совершенно безнадежно и что далеко не все товарищи представлялись теми безукоризненными «рыцарями», какими казались прежде. Некоторые шли на тайное сотрудничество с полицией, оставаясь при этом в рядах революционеров, и это со временем отравило весь дух движения. Николай Чарушин, занимавшийся пропагандой среди рабочих Петербурга, вспоминал, каким ударом оказалось для него сообщение о предательстве: «Все, чем я жил и во что верил, было разрушено. Друзья и товарищи по делу погибли, и я не знал, сохранился ли кто-нибудь из них; погибло и самое дело, а рабочие, хотя только в числе трех, в дело которых я вкладывал свою душу, оказались предателями».

Неудивительно, что некоторые заключенные сходили с ума или кончали жизнь самоубийством.

В целом опыт «хождения в народ» показал — пропаганда среди крестьян в долгосрочной перспективе может оказаться успешной, но для этого требуется более терпеливый подход и лучшая организованность, предполагающая наличие в ближайших городах «центров», где можно получить пропагандистский материал, обсудить свою работу с товарищами и, возможно, передохнуть и расслабиться после напряжения и неудобств сельской жизни. Именно по этой причине некоторые из испытавших себя на первых походах в 1876 году в Петербурге создали ядро централизованной организации и начали устанавливать контакт с теми, кто еще вел пропаганду в городах и селах. Это была первая попытка создания всероссийской политической партии, и она приняла уже известное название — «Земля и воля».

Почти с самого начала «Земля и воля» переживала внутренние конфликты, вскоре переросшие в постоянный раскол. Опыт работы в деревне 1873–1874 годов многих склонил к заключению, что при данной структуре общества пропаганда среди крестьян не дает и не может дать плодов, следовательно, политическую деятельность необходимо направить прежде всего на уничтожение существующего государства и замену его новым, и это станет предпосылкой, а не результатом успешной пропаганды. В связи с тем, что достичь перемен мирным путем невозможно, политическая борьба неизбежно становится насильственной.

Несмотря на первоначальные мирные идеалы движения и неприятие методов Нечаева, стремление к насилию оказалось крайне жизнестойким и последовательным, родившись из отчаяния и разочарования как защита от возможности ареста, из желания совершить нечто героическое и заметное, а также как продукт рационального политического расчета. Как писал одному из друзей Александр Михайлов, видный апологет насилия: «Знаете, мне нравилось работать в народе. Я был готов на любую жертву, но мы были немногочисленны. Мы были бессильны достичь чего-то в условиях самодержавия: все наши благие усилия тратились понапрасну. Существовала только одна альтернатива… полностью оставить революционную деятельность либо начать бой с правительством. Для последнего у нас доставало сил, героизма и самопожертвования».

С самого начала в партии появилась «неорганизованная» секция, целью которой вначале стала защита товарищей от обысков и арестов или освобождение в случае задержания. Несколько отдельных успехов породили определенную самоуверенность и чувство, что, по крайней мере в чем-то, можно преуспеть. Давление в сторону перехода от спорадического применения насилия к систематическому возросло в 1878 году после дела Засулич. Волна общественной симпатии к ней даже Достоевского заставила признаться редактору консервативной газеты Суворину — если бы ему довелось узнать о готовящемся террористическом акте, он не сообщил бы властям из-за страха перед реакцией общественности. Петр Валуев, возглавлявший расследование действий террористов, счел нужным доложить: «Особого внимания заслуживает наружное безучастие почти всей более или менее образованной части населения в нынешней борьбе правительственной власти с небольшим сравнительно числом злоумышленников, стремящихся к ниспровержению коренных условий государственного, гражданского и общественного порядка… Большинство образованных людей почти всегда недоброхотно относится к расположению властей».