Горменгаст - Мервин Пик

Фуксия и Стирпайк? Что это может значить? Какое кощунство! Какой ужас! И Флэй скрежетал во мраке зубами.

Замок безмолвствовал, как некое зарубленное секирой чудовище. Недвижное, бездыханное, распластанное. Казалось, ночь, подкрепляя мрак свой своим же безмолвием, тщится доказать бессмысленность любых помышлений о приходе зари. Нет никакой зари на свете. Заря – лишь выдумка тьмы, бабушкина ночная сказка, незапамятно древняя, повторяемая век за веком в извечной тьме; пересказываемая и пересказываемая гномовым деткам в подземных проходах и пещерах Горменгаста – сказка из иного мира, где камни, и кирпичи, и побеги плюща, и железо можно не только ощупывать и обнюхивать, но и видеть, где они освещаются и обретают краски, где в предопределенное время медовый свет разливается на востоке и тьма осыпается, точно окалина, и то, что там называют зарей, встает над лесами, подобное воплотившемуся мифу, ожившей легенде.

То была ночь с мордой быка. Но морду эту стягивало вервие, и кляп торчал изо рта ее. Ночь с глазами гиганта, закрытыми клобуком.

Единственным, что слышал Флэй, был стук его сердца.

Уже много позже, в неустановимый час той же ночи или черного, ровно смоль, утра, господин Флэй, давно миновавший дверь в коридоре, невольно остановился, едва начав пересекать маленький, окруженный аркадами дворик.

Вряд ли его могла испугать единственная обозначившаяся в небе полоска багровой желтизны. Ведь знал же он, что заря неотложна. И уж верно не красота этой полоски остановила его. Ни о какой красоте Флэй и не помышлял.

В середине двора росло терновое дерево, и внимание Флэя приковал угольный силуэт той части его, что перерезала желтизну рассвета. Очертания старого дерева Флэй знал слишком хорошо и потому теперь пригляделся к корявому, ветвистому стволу повнимательнее. Ствол показался ему толще обычного. Более-менее ясно Флэй различал лишь ту его часть, что рассекала полоску рассвета. Часть эта вроде бы изменила привычные очертания. Похоже, кто-то стоял, прислонясь к стволу и чуть увеличивая его толщину. Верх незнакомой фигуры перечеркивался ветвями, и Флэй пригнулся, чтобы увидеть ее на большем протяжении. Теперь, глядя под другим углом, он смог яснее разглядеть то, что располагалось под нависающей кроной, и мышцы Флэя напряглись, поскольку ему представилось, что на фоне просвета в небе – одевавшего все остальное, и на земле, и вверху, еще большей чернотой – непонятный очерк сужался слева от ствола в нечто, схожее с шеей. Беззвучно опустился Флэй на колени и тогда-то, опустив голову и возведя глаза, он увидел не заслоненный ничем профиль Стирпайка. Тело юнца и затылок сливались с деревом, словно все они вырастали из земли, как единое существо.

Стало быть, так. Общая тьма наверху и внизу. Горизонтальная струя шафрановой желтизны и, подобный кривому мосту, соединяющему верхнюю тьму с нижней, силуэт грубого ствола тернового дерева и профиль среди ветвей.

Что он делает здесь, в темноте, одинокий, недвижный?

Флэй распрямился и приник к ближайшей колонне аркады. Ясно очерченное лицо врага его тут же заслонилось ветвями. Но то, что задержало внимание Флэя, – непривычный очерк ствола – распознавалось теперь, как согнутый локоть молодого человека и линия его таза и бедра.

Ни на миг не задумавшись над своей инстинктивной уверенностью в том, что затевается новое злое дело, господин Флэй изготовился к длительному, если понадобится, бдению. Ничего не было дурного в том, чтобы стоять, прислонясь к терновому дереву, и наблюдать, как первое сияние утра пробивается сквозь желтоватый просвет, – даже если к дереву прислонялся не кто иной, как Стирпайк. Не существовало ни единой причины, по которой он не мог бы в любое мгновение вернуться к себе и лечь спать либо предаться иному, равно невинному занятию.

Флэй сознавал, что попал в один из тех промежутков времени, где любое рядовое событие обращается в нечто необычайное. Слишком тревожным, слишком чреватым опасностями было это утро, чтобы в нем смогло сохраниться что-либо заурядное.

Стирпайк же, который замер, прислонясь к стволу дерева, будто застывшая от холода гибкая сталь собственных его тайных злоумышлений, всматривался в желтоватый свет. Он уже понял, что, если ему и предстоит сделать какой бы то ни было шаг к достижению своих целей, сделать его надлежит сейчас. Сколько бы ни хотелось ему отсрочить осуществление своих замыслов, он не мог отмахнуться от ощущения настоятельной необходимости действия – ощущения, что при всей логичности его разума время работает против него.

Да, никаких доказательств его вины по-прежнему нет. Но существует нечто, почти столь же неприятное. Смутное чувство, что власть его того и гляди пойдет прахом; что земля поплыла под ногами; что при всей основательности его положения сам Горменгаст таит в себе нечто, способное одним махом смести его во мрак. Сколько бы ни говорил он себе, что никаких серьезных ошибок не совершил, – что немногие его просчеты, при всей их прискорбности, неизменно касались дел незначительных, чувство это не покидало его. Оно обуяло Стирпайка, когда хлопнула дверь: когда Фуксия ушла, и он остался один в своей комнате. Чувство это было для Стирпайка внове. Он не верил ни во что, чего не способны были так или иначе обосновать клетки его проворного мозга. Помимо неудобств, которые оплошность его могла – на краткий срок – доставить ему, чем еще могло грозить ему то, что случилось несколько часов назад? Какие претензии – или даже обвинения – могла предъявить ему Фуксия, кроме того, что он, Распорядитель Церемонии, был с нею груб?

Нет, с этой стороны опасаться ему было нечего. Но если негодование Фуксии разверзло, пусть и не по воле ее, черную бездну, в которую он вглядывался ныне, то что же есть эта бездна, почему она так глубока и почему так черна?

Впервые на памяти Стирпайка сон, сколько он ни был желанен, не шел к нему. Однако привычка обращать к своей пользе любое мгновение укоренилась в нем глубоко – а в распоряжении Стирпайка имелось лишь время, в которое весь замок лежал по постелям.

И Флэй тоже знал все это. Знал, что стоять, прислонясь к дереву, и созерцать восход солнца – вовсе не в природе Стирпайка. Равно как и долгие размышления. Юнец был человеком отнюдь не романтическим. В слишком большой мере жил он от мгновенья к мгновению, чтобы копаться в своей душе. Нет. По какой-то другой причине стоит он здесь, ожидая – чего?

Господин Флэй снова опустился на колени и, почти коснувшись подбородком земли, еще раз возвел маленькие глазки вверх, чтобы опять вглядеться в резкий, острый, как бритва, профиль на фоне желтоватой полоски. И пока он стоял на коленях, в голову ему практически одновременно пришли две мысли. Первая: Стирпайк дожидается света, который позволит ему пройти непривычным путем. Пройти этот путь он хочет тайком, но при этом не заблудиться, а даже сейчас тьма еще оставалась плотной, полоска света, багровой линейкой лежавшая на черном востоке, нисколько не освещала ни землю, ни небо вокруг. Всю свою светозарность сохраняла она для себя – шафрановой инкрустации по черному дереву. Догадка Флэя была такова: силуэт ожидает, когда забрезжит свет – тогда и локоть его, и бедро изменят свои очертания, тогда этот профиль отделится от тернового дерева, а тело, гибкое, как у рыси, углубится во мглу. Но не только оно. За ним последует Флэй, и тут старика, еще стоящего на костлявых коленях, с головою, поникшей к земле, по которой разостлалась его борода, осенило, что ему понадобится союзник – не для поддержки, не для безопасности, но как свидетель. Что бы он ни узнал, что бы ни ждало его впереди, сколь бы невинным или кровавым ни оказалось оно, в итоге все сведется к его слову против слова бледного молодого человека. К слову изгнанника против слова Распорядителя Ритуала. Даже просто вступив в пределы замка, он уже совершил тяжкий грех. Сама Графиня отправила его в изгнание, и стало быть, не пристало ему выдвигать против должностного лица обвинения, не имея для них никакого подспорья.