Среди пуль - Александр Проханов

В зал вошел баянист, худощавый, синеглазый, с копной золотистых, лихо зачесанных волос. Его перламутровый инструмент слабо вздохнул, издал переливчатый нежный звук. Баянист белозубо улыбнулся, откинул назад красивую голову, пробежал по клавишам, извлекая из них родной, чудный мотив, сладко тронувший исстрадавшуюся душу Белосельцева.

Спят курганы темные, солнцем опаленные,

И туманы белые ходят чередой.

Через рощи шумные и поля зеленые

Вышел в степь донецкую парень молодой.

Певец играл на баяне и пел родным, незабытым голосом, пробившимся и долетевшим сквозь страшную толщу лет, глухую огромную стену, отгородившую драгоценное время, когда он, мальчик, ставил на стул табуреточку, чтобы достать пластмассовый репродуктор. Включал его, и бабушка вся озарялась, умилялась, когда слушала арии в исполнении ее любимого Лемешева, или «Соловьи, соловьи, не тревожьте солдат» с Бунчиковым, или «Что ты жадно глядишь на дорогу» с Барсовой, или эту, про «курганы темные». Ее лицо, милое, вдохновенное, выражало наслаждение и наивную благодарность. Он навсегда запомнил эти песни Родины, бабушкины расчесанные на пробор волосы, полоску солнца на скатерти.

Баянист наклонялся над сидящими, раздвигал баян, словно ссыпал на стол перламутровые звуки. Гости перестали есть, слушали, и Белосельцеву казалось, что они испытывают те же, что и он, чувства. Баянист тряхнул русыми волосами, улыбнулся белозубо и ушел, пробежав пальцами по кнопкам и клавишам.

Белосельцев посмотрел на гостей, ожидая увидеть ироничные усмешки, снисходительные взгляды. Но и они казались умиленными, просветленными. Были очарованы песней.

– А я часто думаю, – сказал Акиф Сакитович, – все бы отдал! Все богатства, все деньги, недвижимость, чтобы только вернуть прежнее время! Чтобы была страна, вера, покой! Чтобы люди чувствовали себя людьми! Ничего мне не надо, одна моя прежняя зарплата! Что имею, берите на пользу стране!

Никто не возразил, некоторые закивали. Белосельцев изумился этому смешению богатства и сентиментального простодушия, лукавства и бесхитростной мечтательности. Своей неисчезнувшей агрессивности, желания убить и слезной нежности и любви.

Осетра и поросенка унесли и вернули в виде прозрачных золотистых ломтей рыбы и розовой нежной свинины. Служители внесли и расставили по столу глубокие тарелки, окутанные душистым паром, в которых белело тесто хинкали. Все стали хватать тяжелые, жаркие бутоны из теста, протыкали вилками твердые тестяные стебельки, надкусывали горячие края, высасывали обжигающий острый соус. Поедали парное, источавшее ароматы мясо.

– Среди нас есть прелестная женщина! – Акиф Сакитович поднял налитую хрустальную рюмку. – В России мало женщин занимают руководящие посты, особенно пост главы администрации. Но здесь тот редкий случай, когда именно женщина, красивая, умная, образованная, восполняет этот пробел! – Он повернул свое смуглое, мокрое от пота лицо к даме, и та улыбнулась влажным красивым ртом, замерцала бирюзовыми русалочьими глазами, задышала сильнее своей белой, украшенной изумрудами грудью. – Мы с вами работаем в полном взаимодействии, и тот землеотвод, который вы сделали мне, уже превратился в стройку, и скоро мы все, очень скоро соберемся на открытии объекта. Обещаю, стол, за который мы сядем, будет не хуже этого!

Он засмеялся, и она засмеялась, и все засмеялись, дружелюбно, понимающе, связанные одной задачей и одной судьбой. Белосельцев, опьянев от вина, от обильной вкусной еды, чокался с ними, сочувствовал им, желал им блага, был в лучах их преуспевания и успеха.

– Вы, Акиф Сакитович, настоящий хозяин! – Дама, глава администрации, отставила рюмочку, отерла салфеткой розовые губки. – Я вам лучшее место отвела, среди настоящей русской природы, на экологически чистом участке. В вашем новом доме всегда будет чистая вода, чистый воздух, и окна будут выходить на памятник архитектуры, церковь семнадцатого века!

Опять появился певец с баяном, стройный, веселый, с русыми, зачесанными назад волосами. Слегка поклонился, пробежал пальцами по кнопкам и клавишам и, раздвинув малиновую сердцевину баяна, брызнув перламутром, запел. При первых же звуках песни Белосельцев ощутил мягкий счастливый удар в сердце. Словно распалось плотное, мутное, непрозрачное время и в нем, как в промытом окне, открылось голубое московское небо, зелено-розовый, готовый распуститься тополь, грянула музыка. Из всех подъездов, дворов выходят нарядные торопливые люди. По влажному тротуару, по синим лужам, по мохнатым опавшим сережкам тополя они идут на главную улицу, где медленный разноцветный вал, шуршанье шагов, песни, красные транспаранты и флаги, воздушные шары, букеты бумажных цветов. Танцуют, кричат в мегафон, яркое алое полотнище, полное свежего ветра, плеснуло в лицо. Он радостно шагнул в это нестройное гудящее толпище и пошел по улице Горького к Манежу, к гостинице «Москва», к Красной площади, где плеск, гром, мегафонные крики, перекаты «ура», по брусчатке, мимо алых кирпичных стен, к мавзолею.

Была бы только Родина

Богатой да счастливою,

А выше счастья Родины

Нет в мире ничего…

Певец пел, радостный и свободный, и от этой свободы стало туманно в глазах. Белосельцев почувствовал, что может сейчас разрыдаться. И когда завершилась песня и певец унес свой перламутровый инструмент, Белосельцев был ему благодарен за то, что своим уходом он уберег его от невольных горячих слез.

И все, кто сидел за столом, были тронуты этой песней. Молчали, вздыхали, вспоминали себя иными. Дорожили не этим с хрусталями и свечами столом, а драгоценным исчезнувшим прошлым.

В зал вошли служители, внесли горячие шпаги, окутанные дымом шашлыки. Упирая заостренные шампуры в фарфоровые тарелки, блестящими ножами ловко сбивали с шампуров румяное мясо. Все оживились, налили водку и стали нетерпеливо поглядывать на хозяина.

– Дорогие гости, тосты за нашим столом продолжаются! – Акиф Сакитович поднял до краев налитую рюмку, в которой бегали острые сине-золотые огоньки. – Мы все знаем нашего друга ювелира Яшу! Скромный, талантливый человек! Настоящий мастер своего дела! Не ремесла, а искусства! – Ювелир, грузный, щекастый, в малиновом, осевшем на плечах пиджаке, застенчиво и благодарно улыбнулся. – Его трудами созданы изделия, которые украшают сегодня руки, грудь, шею самых красивых женщин, одна из которых здесь, с нами! – Акиф Сакитович повернулся к главе администрации, и та невольно напрягла и выставила грудь, на которой переливались оправленные в серебро изумруды. – Друг Яша, счастья тебе, покоя и благоденствия! И пусть никто не забывает, что все мы – интернационалисты, родились в Советском Союзе, где русский, азербайджанец, еврей были равны! Всех нас защищала наша единая могучая Родина!

Он встал, и все встали. И хоть тост был за Яшу-ювелира, но пили они за Советский Союз, за великую исчезнувшую страну, за бесценные богатства, не сравнимые ни с какими изумрудами.

Белосельцев резал на сочные ломти душистое сладкое мясо, пьянел от водки. Он не понимал этих людей, добившихся в настоящем богатства, могущества, славы и сожалеющих о прошлом. Был с ними и был против них. Он был против себя, искусившегося на это обильное застолье. Был благодарен им за эту сладость и боль, за перламутровый, с малиновыми мехами баян.