Под щитом красоты - Александр Мотельевич Мелихов

кто умный, так он всегда умный, даже когда и не надо, а уж если дурак, то тем более всегда дурак.

Роман Марка Берколайко «Гомер» (Воронеж, 2011) – проза мужская, отнюдь не наивная и все-таки романтичная. Он знает современную жизнь далеко не с парадной стороны. «Городу необходим мусороперерабатывающий комбинат, и мы его построим!» – Берколайко не боится столь прозаической завязки. «И вот стало известно, что через двадцать четыре дня будет подписан полный комплект договоров с выигравшим тендер инвестором, а к генеральному подрядчику хлынет первый миллиард, бюджетная составляющая объема финансирования». Надо сказать, лично меня такая завязка не только не отпугивает, но, наоборот, завлекает: нашей литературе ужасно не хватает производственного романа, в котором бы со знанием дела было изображено то, о чем мы только слышим, – сегодня это была бы смесь Драйзера или Хейли с Марио Пьюзо. А Берколайко пишет про великую любовь, выживающую и среди нынешней разнузданности, и среди советской зажатости, – и наша жизнь не мельчает, но, наоборот, укрупняется благодаря сквозному использованию гомеровских образов: Гектор, Приам…

Любовь в представлении мужчины-романтика почти всегда дается неизвестно за что (хотя по внутреннему ощущению – за нашу внутреннюю красоту) и отнимается неизвестно почему (по внутреннему ощущению – из-за несовместимости с нашим практичным миром), но всегда побеждает – на конкурсе красоты. Именно в соответствии с этим законом главному герою, Гошке Меркушеву, всю жизнь носившему школьное прозвище «Гомер», безраздельно преданы изумительные женщины.

Меркушев – Гомер, разделяющий людей на «троянцев» и «ахейцев», мстит за подлое убийство своего друга Гектора по-современному расчетливо и аналитически выверенно, однако ценой собственной жизни и тоже в полном соответствии с античными представлениями о Роке и справедливости: никакая ахейская мразь не смеет убивать троянца иначе как в честном бою, или в моей жизни все было напрасно.

Главного героя не отпевают, зато его кончина сопровождается почти что античным Хором: «Samson!» – позвал Голос откуда-то сверху… или от края земли Ханаанской? «Je t’aime!» («Я люблю тебя!») – последнее, что он услышал, и этим «зацепился за бессмертие».

Немного театрально, быть может (недаром автор, начинавший как драматург, поместил в одну книгу с романом две отлично написанные одноактные пьесы), но где, как не на Сцене, есть еще место вечной мужественности? Для романтика весь мир – Театр…

Гошка Меркушев говорит о себе и своих друзьях-троянцах с горькой иронией: «Мы не потерянное, мы – притыренное поколение», – но и сам же, своей жизнью и смертью, это опровергает. В глазах романтика красивая смерть искупает все.

Литература и сегодня служит своему вечному предназначению – не столько отражать реальность, сколько защищать нас от унижения реальностью. Но тонкие вина, духи, золотые запонки и тому подобные пошлости – подделки красоты – в этой борьбе способны защитить разве что совсем уж сирых и убогих.

Последний солдат империи

Биография поэта, филолога и общественного деятеля Томаса Венцлова (не знаю, склоняется ли эта литовская фамилия) открылась мне лишь из увесистого тома «Пограничье» (СПб., 2015) его публицистики многих лет. Сын известного советско-литовского писателя, обретший в гэбистском досье не лишенную остроумия кличку Декадент, он мог бы сесть не просто за правозащитную деятельность, но еще и за национализм, в старые недобрые времена именовавшийся буржуазным, поскольку национальная независимость, по марксистско-ленинской теории, требовалась только буржуям, борющимся за рынки. Макс Вебер называл национализмом стремление совместить границы государства с границами расселения этноса, однако этот гражданский национализм не мог бы существовать без национализма романтического, приписывающего нации немыслимые совершенства, да еще и объявляющего жалким и ничтожным существование человека, лишенного национального дома.

Я думаю, не случайно романтический национализм создавали вовсе не капиталисты, но поэты и философы (кажется, больше прочих потрудились немцы, но, возможно, они всего лишь предоставили более громкие имена – Гердер, Фихте…), склонные искать в политике то, что может дать только религия, – иллюзию красоты, мудрости, справедливости, недостижимых в нашем трагическом мире, где все идеалы противоречат друг другу: служа одной святыне, непременно попираешь десяток других. Романтический национализм и сделался земным суррогатом веры, почти утратившей свой воодушевляющий и утешающий потенциал, – этот суррогат и разрушил все империи, не сумевшие предложить более красивой и воодушевляющей грезы. Томас Венцлова же такой грезой обладал (истина и гуманность выше нации) и потому на своем общественном полуподпольном поприще немедленно столкнулся с чистопородными, так сказать, борцами за независимость Литвы. В самиздатском журнале с поэтическим именем «Заря» (по-литовски почти «Аврора», «с явными расистскими нотками. Изредка антисемитскими. Хотя, конечно, страшно антирусскими, антипольскими нередко») его упрекали за написанную по-русски статью, где он в духе Солженицына призывал литовский народ покаяться за тех мерзавцев, которые принимали участие в массовых убийствах евреев: дескать, конечно, убивать евреев нехорошо, но в тех эксцессах, что произошли в начале войны, в основном виноваты сами пробольшевистски настроенные евреи, настолько озлобившие народ, что нашлись подонки…

За которых народ, разумеется, ответственности не несет: преступники, как известно, не имеют национальности, ею обладают исключительно герои и гении. Венцлова в этом сомневался, но полемику вел в мягком тоне, ибо в тот исторический час все были союзниками в борьбе за национальную независимость. Однако на пороге независимости поэт заговорил пожестче: «Я не очень верю, что мы станем «северными Афинами» – уникальным культурным центром, мостом между Востоком и Западом или какими-нибудь другими регионами земного шара. Дай нам бог стать нормальным, скромным, цивилизованным европейским государством (которым мы не совсем успели стать в 1918–1940 годы)».

Увы, скромные государства, не наделяющие своих граждан ощущением включенности во что-то высокое, исключительное, могут существовать лишь до тех пор, пока не требуют от своих граждан совсем уж никаких жертв, не требуют даже предпочесть свое государство более благоустроенным. Но стоит разности потенциалов – разнице уровней жизни установиться в пользу соседей, как готовность обменять родной язык на хорошую зарплату начнет нарастать катастрофически, ибо для всех, кроме литераторов, язык ценен лишь до тех пор, пока служит символом сопротивления, а в качестве прагматического средства общения хорош тот язык, который позволяет лучше устроиться: мощнейшим орудием ассимиляции является вовсе не угроза, но соблазн. И двадцать лет спустя, когда победа была еще и закреплена вступлением в Европейский союз и НАТО, Венцлова заговорил того резче: «Важны лишь деньги. А историю приплетают как обоснование для добычи их очередной порции; если какая-то партия слишком шумит по поводу величия Литвы, это скорее всего означает, что она намерена выиграть ближайшие выборы и набить карманы деньгами – ничто другое ее не интересует»; «Когда в Литве боролись за независимость, то повторяли: