Дипломатия Второй мировой войны глазами американского посла в СССР Джорджа Кеннана - Джордж Кеннан

Вместе с тем революционные энтузиазм и сам переворот оказали стимулирующее влияние на творческие личности – и не только на слабых, но и на сильных. Значительное число либеральных и радикальных мыслителей направились в Москву с визитом, а некоторые из них даже остались там постоянно. Лекционные залы, издательства, художественные салоны и сцены Москвы наполнились лихорадочной интеллектуальной жизнью послевоенного Берлина и других европейских столиц. Интеллектуалы – евреи из Восточной Европы, ставшие свободными от уз и запретов, налагавшихся на них царизмом в вопросах образования и поездок, смогли, наконец, проявить во всем блеске свои умственные и артистические способности, и именно благодаря их влиянию в послереволюционные годы в Советской стране господствовали мысли и чувства аналитического плана.

Но и здесь за прошедшие десять лет произошли потрясающие изменения. Значительная часть собственно советской интеллигенции попала в чистку. От крупных интеллектуалов революции, таких, как Бухарин, Каменев и Радек, не осталось никого. Еврейские интеллектуалы пострадали, может быть, не столько из-за того, что были евреями, а вследствие наличия у них большого числа родственников, проживавших в различных странах, с которыми они поддерживали тесные контакты личного и интеллектуального характера.

Стимуляция русского национализма и волна антисемитских настроений, поднявшаяся в первые месяцы войны, явились, скорее всего, причиной того, что эвакуировавшиеся из Москвы евреи уже не возвратились в столицу. Евреи, игравшие до того видную роль в культурной жизни города да и страны, стали все более подвергаться преследованиям.

Исчезновение радикальной интеллигенции сопровождалось возрождением всего того, против чего она выступала. Наряду с шовинизмом возродился и культ преклонения перед прошлыми ценностями в области культуры. Вновь зазвучали забытые было имена больших мастеров, выхватываемых порой из безызвестности, которые преподносились восторженной публике в качестве доказательства величия русских гениев. Русская философия, музыка и литература восхвалялись официально, а в комментариях о той или иной личности говорилось не о ее «социальном происхождении», а об общенародной ценности.

Культ прошлого нашел свою кульминацию в балете, который достиг невиданной ранее степени технического совершенства. Однако за подчеркиванием русской гениальности все же просматривались застывшие художественные формы и приемы, свидетельствовавшие о влиянии Византии на русскую культуру. Не поиски нового, а доведение до совершенства старого являлось квинтэссенцией даже наиболее успешных проявлений русской культуры. Взять хотя бы конструкцию собора Святой Софии или более позднюю классическую школу русской иконописи – ведь в них явно просматривалось стремление к разработке в деталях и улучшение сложившихся традиций, а не поиски новых форм. Как ни странно, жизнь и искусство шли разными дорогами. Жизнь развивалась по собственным загадочным законам. Искусство же сохраняло церемониальную и восхваляемую форму.

В других видах искусства картина была даже менее вдохновляющая. Со стороны американца будет, пожалуй, несколько предвзято порицать в 1944 году недостаток художественной оригинальности в России. Война всегда являлась врагом искусства, да и в Нью-Йорке вряд ли изобиловало вдохновение в военные годы. Но с системы, которая заявила о высвобождении впервые в истории созидательных сил от оков экономической эксплуатации, спроса больше. Да и к политическому руководству страны, выстоявшей в страшной войне и пережившей иностранную интервенцию, можно, пожалуй, предъявить несколько иные стандарты, нежели к нашей капризной и калейдоскопической демократии. Во всяком случае, советская культура развивалась в обратной пропорции к военной славе Советского государства. Что же касается живописи и скульптуры, то вряд ли можно говорить, что они вообще переживали расцвет в прошедшие годы. В литературе последний хороший роман был написан не менее десяти лет назад. Драматургия и театр представляли резкую диспропорцию между продолжительностью жизни спектаклей и возрастом актеров. Новые постановки и сами режиссеры основное внимание уделяли теме героизма, сравнимой разве с нашей мелодрамой XIX века с ее крикливостью и свободой в высказываниях и действиях. Патриотическая тема вытеснила романтику, заменив распутников злодеями и негодяями, но оставив те же крики и стоны, ту же игру мускулами с почти полным отсутствием юмора, характерного для атмосферы наших «плавучих» театров на Миссисипи.

Советское кино, которое в свое время никак не могло справиться с проблемами звуковых фильмов, теперь страдало от недостатка легкости, а киноперсонажи – в мире, где ошибка в догме могла привести к личной катастрофе, – имели тенденцию становиться все более ограниченными и стереотипными. В музыкальной области выделялись произведения Шостаковича и Прокофьева, но и они в основном культивировали Глинку, Чайковского и Римского-Корсакова.

Когда заходил разговор об архитектуре, он обычно обрывался, так как даже самые ярые энтузиасты смущенно опускали головы и тяжело вздыхали, когда их просили объяснить, как же советские творческие замыслы находили свое отражение в архитектурных формах.

Полагаю, что это дает общую картину и показывает тенденции духовной жизни России. Точные науки процветали и могли приносить большую пользу государству. Социальные науки застыли, придерживаясь шаблонов византийской схоластики. В искусстве все, что связано с декоративностью, церемониями и презентациями, продолжало носить характер выражения личной преданности власть имущим – в чисто восточном стиле. Но создание новых художественных форм, слишком тесно связанное с душевной свободой, индивидуальными наклонностями и способностями личностей и их критическим отношением к общественным взглядам, в условиях спертой атмосферы крайнего деспотизма и помпезности было возможно лишь с большим трудом.

Внутренней политики во время войны в России вообще не существовало. В армии ее место занимала дисциплина. Раздававшиеся из стана попутчиков жалобы, выражения недовольства и перебранка (на что еще способны гражданские деятели в тоталитарном государстве во время войны?) даже не могли быть названы политикой. Гражданское население, состоявшее в основном из женщин, детей и стариков, представляло собой лишь трудовой резерв. Обрекая их на нужду и лишения, режим требовал от них значительного увеличения продолжительности рабочего дня и лояльного к себе отношения. И они, учитывая потребности военного времени, принимали это за необходимое. Чувства их и мысли не носили при этом определенной политической окраски и не имели политической значимости.

Что же касалось высшего офицерского состава армии, то тут дело обстояло по-иному. Это единственная группа людей в Советском государстве, чье недовольство могло создать определенные трудности для режима. Сталин, как мне представлялось, решил эту проблему вполне успешно, заняв со своими политическими помощниками высшие ступени военной иерархии. Хотя институт военных комиссаров и был в армии ликвидирован, это не коснулось ее верхушки. Позиция, которую занимали такие политические деятели, как Жданов, Хрущев и Булганин в советских вооруженных силах, вряд ли была оппозиционной политике режима. Армия осталась вне политики, тем более что Сталину удалось установить строжайший гражданский контроль над военной машиной.