Борис Слуцкий - Илья Зиновьевич Фаликов

(«Эта работа лучше <«лучше» подчёркнуто> других»). Материальная база у них с её тогдашним мужем — детским поэтом

и киносценаристом Сергеем Козловым — оставляла желать лучшего. В конце 1972 года намечались некая государственная служба и некоторые несогласия.

Глушкова пишет Слуцкому:

Вы ведь знаете, что я отлично откажусь от всяких 100 — с любыми нулями — руб. Довольно Вашего нежелания и хуже того — смущения за мои литературные возможности и проч.

У меня нет тщеславия, и всегда сама уйду от дела, которого не достойна.

Но слышать от Вас иерархические рассуждения я не готова. <...>

Вот тут надо бы мне приписать всякие слова о моём уважении к Вам, но я не хочу забирать на это Ваше время: я намереваюсь и впредь ещё хорошо к Вам относиться. (А Вы намереваетесь, возможно, упрекнуть меня в неблагодарности, которая «хуже либерализма» (А. С. Пушкин).

Ваша Т. Глушкова

9.XI.72

Это длилось годами. Глушкова была введена в дом Слуцкого, общалась с его женой («И в первом слове — передаю Тане поклон, скажите ей это, пожалуйста»), в 1975-м продолжала переводить, на сей раз словака Лацо Новомеского («Очень старательно корплю я над Новомеским, хотя так корпеть — совершенно нерационально»), упоминала свою новонаписанную статью о Межирове, которая «блуждает по тёмным кругам в редакции», высмеивала термин «интеллектуальная поэзия» (изобретённый в тот момент Ал. Михайловым).

О ремесле, о стихе, о мастерстве, о существе общего дела — обо всём своём, сугубо поэтическом, Глушкова пишет тоже (письмо от 15.1.76):

Меньше всего слов знает Евтушенко, и чтобы разубедиться в этом, устраивает завтра вечер в ЦДЛ. По настоянию разных глупых лиц я прочла в «ЛГ» его поэму «Просека», и даже благодарна ему: я так рассвирепела, что не поленилась тут же взять «Железную дорогу» Некрасова, — а иначе бы ведь ещё 100 лет не взяла.

Какая однако же гадость, пакость. (Пакость — это не Некрасов, а «Просека»).

Был у меня в гостях Липкин, и мы беседовали. С ним очень хорошо «беседовать». О, невежество моё повергает меня в отчаяние — кажется, я не прочла ни одной полезной страницы, во всю жизнь! Как Вы не замечали этого? Вернее, как удаётся Вам скрывать замечаемое?

Постепенно жизнь разводила их. На своё шестидесятилетие 7 мая 1979 года больной, скорбный Слуцкий получил телеграмму, по возможности оптимистическую: «Дорогой Борис Абрамович день вашего юбилея хочу сказать вам что очень вас люблю и что вы самый лучший нынЯшний поэт ваша Таня Глушкова».

Он лежал в больнице. Через пару дней к нему пришло письмо из той же больницы от Юлии Друниной:

Дорогой Борис!

Дежурю здесь каждый день, но ни на минуту не могу отойти от А. Я.[106], а когда возвращаюсь домой, уже поздно, да и не то настроение, чтобы ещё досаждать Вам.

А из окна палаты А. Я. видна, между прочим, зелёная крыша Вашего корпуса.

Сегодня вспомнила, как в Коктебеле мы отмечали 30-летие Победы — Вы с Таней, я с А. Я. <...>

Ну и что, если теперь вокруг пепелища? — были же большие и прекрасные (да, да, прекрасные!) пожары, сквозь которые нам посчастливилось пройти. Да, именно посчастливилось.

Обнимаю Вас. Часто с А. Я. говорим о Вас.

Ю. Друнина

Мая 79

С днём НАШЕЙ Победы!

Через пять месяцев Алексей Яковлевич Каплер умрёт.

Татьяна Глушкова вскоре заболеет.

Были девяностые годы, лихорадка державы, болезнь и стихи Глушковой.

Он не для вас, он для Шекспира,

для Пушкина, Карамзина,

былой властитель полумира,

чья сыть, чья мантия — красна...

......................................................

И он, пожав земную славу,

один, придя на Страшный Суд,

попросит: « В ад!.. Мою державу

туда стервятники несут...»

(«Генералиссимус», 11 октября 1994)

Про эти стихи я узнал задним числом, они были событием лишь для авторов и читателей газеты «Завтра», теперь мне нечего сказать о них, кроме того, что это похоже на какую-то запоздалую реплику в воображаемом разговоре Глушковой со Слуцким.

Ходили слухи о её заброшенности. В 2001 году я позвонил ей в Татьянин день.

Татьяны Глушковой не стало в апреле того же 2001 года.

Межиров написал:

Таня мной была любима,

Разлюбить её не смог.

А ещё любил Вадима

Воспалённый говорок...

(«Позёмка»)

РАДИ ДЕЛА

Слуцкий уже укрылся в Туле, изредка Москва видела его, чаще всего в литфондовской поликлинике или на чьих-то похоронах, о нём глухо говорили. Владимир Леонович высказался внятно — кратким очерком «Один урок в школе Бориса Слуцкого» на страницах «Литературной Грузии» (1981. №8)[107]:

Мир Бориса Слуцкого — люди. Их много. Портретно чётки отдельные лица. Иногда на портрет хватает одного эпитета: седоусая секретарша. Да тут и судьбы видны. Люди у Слуцкого при деле, никто не позирует и не служит ему предлогом для стихов «о другом». Люди говорят и выглядят так, как это было приостановлено в строке когда-то, в наши личные времена. При другом составе времени это прозвучит немного по-другому — несмотря на всю нынешнюю усиленную определённость высказываний и положений. Определённость Слуцкого имеет одно счастливое свойство: она опирается на доброту дня — не на злобу его. Борис Абрамович это нам и растолковывает, называя так одну из книг: «ДОБРОТА ДНЯ». <...>

Говорят: Слуцкий ничей не ученик. Пусть так, но лучший из уроков Маяковского усвоен им наилучшим образом: «мало знать чистописаниев ремёсла, расписать закат или цветенье редьки. Вот когда к ребру душа примёрзла, ты её попробуй отогреть-ка!» И прекрасно, что у самого Слуцкого учатся этому те, кто предрасположен к этому сам. Например, Дмитрий Сухарев.

У Дмитрия Сухарева — шесть замечательных стихотворений о Борисе Слуцком, написанных в разные годы. В своей заметке о Слуцком «Расшифруйте мои имена...» Татьяна Бек цитирует Сухарева:

Ради будничного дела, дела скучного.

Ради срочного прощания с Москвой

Привезли из Тулы тело, тело Слуцкого,

Положили у дороги кольцевой.

...............................................................

Холодынь распробирает, дело зимнее,

Дело злое, похоронная страда.

А за тучами, наверно, небо синее,

Только кто