Правда о «золотом веке» Екатерины - Андрей Буровский

А еще в имении Струйского был оригинальный домашний тир… В этом тире настоящие живые парни и мужики перебегали перед графом и его гостями, а те палили по живым людям из самого настоящего оружия. В этом тире ранили и убивали не «понарошку», но скольких именно постигла злая смерть — тоже история умалчивает.

Остается задаваться только вопросом — а как хоронили убитых в тире и запытанных до смерти? Как отпевали и какие причины смерти «устанавливали» священники? Знали ли чиновники о преступлениях и много ли получали «на лапу»? Это все мне тоже неизвестно.

Вот что известно, так это реакция царицы на художества Шеншина. Не раз Екатерина II осуждающе качала головой, махала пальчиком Александру Сергеевичу: мол, знаю, знаю, чем ты там у себя занимаешься! А тот смущенно улыбался, разводил руками: мол, извини, матушка, более не повторится… И продолжал.

Что же до Струйского, то продукцией его типографии она хвасталась перед иностранцами, и нет никаких сведений о том, что она говорила о его втором увлечении, о домашней пыточной.

Ну, ладно, пытать и убивать крепостных закон всё–таки запрещал. Но ведь и не нарушая формально закона, можно было совершать совершенно чудовищные злодеяния.

Скажем, у помещицы Е.Н. Гольштейн–Бек отобрали в казну имение «за недостойное поведение» и за управление, которое могло повлечь за собой разорение крепостных (опять же — помещица мелкая, неродовитая). Недостойное же поведение состояло в том, что, как только у дворовой девки рождался ребенок, барыня приказывала его утопить. Не любила шуму и «детского запаха» в доме эта образованная русская барыня, созревший плод европеизации страны. Сколько детишек утопили, мы не знаем, но если ребеночек и подрастал — не в барском доме, в деревне, помещица принимала меры: целыми возами свозили на базары ребятишек, продавали подальше, чтобы не мешали просвещенной барыне своими туземными воплями, возней и ревом.

Если топить детишек официально все–таки не дозволялось, то уж продавать — за милую душу. В этом пункте барыня нисколько не преступала закон; ведь она, и только она, решала, кого из своих крепостных продавать, в каком составе и куда.

Кстати говоря, не всегда и понятно, нарушал ли помещик закон Российской империи, истязая и ставя на грань жизни и смерти. Пытать и убивать запрещено… Но вот помещик Псаров на Покров, Рождество и Пасху устраивал в своих деревнях поголовную порку. Мужиков пороли на конюшне, баб в бане, что называется, рядами и колоннами. Пороли так, чтоб только живы были. Формально Псаров никаких законов не нарушал: пороть крестьян розгами, ремнем, плетью считалось в порядке вещей, запрещался исключительно палаческий кнут.

Или вот помещик князь Ширятин, который запорол трех егерей. Подлые мужики подстрелили на охоте его любимую борзую суку. Тут характерны два обстоятельства: первое состоит в том, что раненая сука поправилась. Второе в том, что мы знаем о состоянии здоровья ценной охотничьей собаки: в источниках о борзой суке написано так же подробно, как и о трех мужиках, умерших под плетьми.

Вот и определите, «правильно» убил их князь или «неправильно». Убивать нельзя, но пороть плетью — можно. А ведь князюшка находился в состоянии аффекта: любимого песика убили!

Или когда крепостных секли публично, на глазах жен, мужей, детей и родителей. Когда за недоимки сажали в погреб без света, на хлеб и воду или приковывали на цепь, не спуская неделями и месяцам. В этих–то случаях никакого нарушения закона не было и в помине: не убивает ведь, не пытает, кнутом не бьет.

И ведь не только в физических истязаниях дело. Можно не тронуть человека пальцем, но совершенно раздавить его личность, было бы желание. Тот же князь Ширятин, кстати, имел обыкновение раздавать породистых щенков бабам, кормящим грудью, чтобы выкармливали и щенка. Потом точно так же поступали и многие другие страстные охотники его круга, так что «изобретение», что называется, пришлось «в жилу» российскому дворянству.

Власть помещика была так необъятна, что открывала дорогу самым невероятным злоупотреблениям. И для превращения крепостных в жертв злобности и самодурства «просто» плохого, душевно скверного человека. И для превращения их в заложников извращенцев, людей с патологическими чертами характера.

Но даже поступки людей вроде бы не жестоких и не злых оборачивались издевательством не меньшим, чем кормление грудью щенков или топление новорожденных младенцев.

В качестве примера возьму хотя бы известный, многократно описанный случай, когда граф Александр Васильевич Суворов обнаружил как–то: в его имении Ундол, под Владимиром, очень много холостых парней, «бобылей». В те времена для ведения полноценного хозяйства нужны были и мужские, и женские руки, и бобыли наносили ущерб — и самим себе, и крестьянской общине, и барину.

— Почему не женаты?!

— Невест не хватает, батюшка…

Невест и правда не хватало, а в соседних селах не всегда отдавали «своих» девиц — ведь они, девицы, принадлежали другим помещикам и денег стоили…

— Купить невест! — велел Суворов.

Невест немедленно купили, на первой же ярмарке, и сам Суворов встречал привезенных девиц возле церкви.

— С телег долой! По росту стройся!

Невесты построились по росту, так же по росту построились и женихи.

— Невесты, под руки женихов бе–ери! В церковь шагом а–арш!

Что характерно, священник все это безобразие венчал. А у молодоженов после венца возникла одна–единственная проблема: не все могли запомнить в лицо своих мужей и жен. Но из положения вышли легко: опять построились по росту, и сразу все стало понятно.

С суворовским селом Ундол, тем самым селом Ундол, которое вместе с Алепиным в XX веке воспел Владимир Солоухин, связана другая «суворовская» история. В поместьях Александра Васильевича был заведен обычай — не отдавать в рекруты своих крестьян, покупать рекрута на стороне. Половину стоимости рекрута платил барин, половину — сами мужики. И возникло у крестьян Ундола желание в этот раз не покупать рекрута, сэкономить немного денег: ведь есть в Ундоле негодный бобыль, у которого нет ни путного хозяйства, ни хорошей избы, ни даже чашки и ложки…

Насчет чашки и ложки мужики, скорее всего, «загнули», очень уж им не хотелось покупать рекрута, тратить денежки, если можно сдать «негодного» односельчанина.

Ответ Суворова был прям, как его героические переходы, прост и крут, как штурм Измаила: построить бобылю избу, завести хозяйство, а замуж выдать за него дочку старосты! Чтоб не писал староста барину, чего не надо, и чтобы поделился своим относительным богатством, помог экономически подняться еще одному плательщику оброка.

И делайте со мной все, что хотите, а я не вижу разницы между этой массовой свадьбой, принудительной женитьбой на дочке старосты (которая, скорее всего, и смотреть не могла без отвращения на нищего бобыля) и борзым щенком, молочным братом крестьянских ребятишек. Такое же отвратительное отношение к людям — в лучшем случае как к полезному сельскохозяйственному инвентарю, «говорящим орудиям».