Дом Кёко - Юкио Мисима

приобретала девическую стройность, но она не переставая прыгала и вертелась.

Нацуо прошёл в гостиную, огляделся и радостно воскликнул:

— Вот те на! Совершенно преобразилась. Совсем как новая.

Французские окна, через которые в непогоду всегда заливала дождевая вода, вставили в новые деревянные рамы, они смотрелись надёжно и солидно. Видавшие виды стулья были перетянуты, обои недавно переклеили, и, хотя рисунок остался прежним, выглядели они необычно светлыми, даже легкомысленными. Былой милый сердцу цвет исчез без следа. Вечернее освещение казалось вдвое ярче — покрытую пылью и никотином люстру тщательно протёрли и отполировали.

Нацуо из вежливости не спросил о причине перемен, Кёко тоже не стала объяснять. Он опустился в своё привычное кресло, которое теперь было трудно узнать.

— Ты занималась? — Он поднял со стола тетрадь по математике. Масако преувеличенно шумно выхватила тетрадь у него из рук. Перед глазами Нацуо мелькнул ряд написанных детской рукой цифр.

— Да, занималась, — вместо неё ответила Кёко. Одевалась она теперь в более спокойные тона, чем прежде. Вряд ли кто-то снова примет её за официантку или девушку из дансинга. Макияж тоже стал скромнее, может быть, по недосмотру, но это её молодило.

— А как сакура в роще вокруг храма?

— Как раз в полном цвету.

Кёко встала, подняла штору. Ярко светила луна, и через стекло виднелись очертания далёкой рощи. Нацуо, избегая смотреть на своё отражение в окне, отступил немного и вгляделся в кипу белых цветов, накрывшую огромное дерево в центре. Под прозрачным ночным небом в глянцевито-чёрном ночном пейзаже словно распростёрлась белая тень.

Служанка принесла чай и сладкое. А Масако сама достала из шкафа бутылку коньяка и два бокала:

— Пей что хочешь.

— Дочка показывает, что очень тебе рада. С другими гостями она так не обращается, — засмеялась Кёко.

Нацуо подумал, что воспитание в семье осталось прежним. Крутя в руках бокал с коньяком, сообщил:

— Я пришёл попрощаться. На днях уезжаю из Японии.

— Раньше Сэй-тян так же приходил прощаться. Мой дом превратился в вокзал или порт. И куда же ты едешь?

— Собираюсь в Мексику. Но я еду не деньги зарабатывать, — скромно добавил Нацуо. — Отец посылает меня учиться живописи. Японские художники тоже говорят, что стоит поехать в страну таких ослепительных красок, где природа учит лучше, чем картины в музеях.

— Понятно. Ты очень вовремя пришёл. Опоздай ты на пару дней, глядишь, не смог бы в спокойной обстановке выпить прощальную рюмку.

Нацуо всё же спросил почему. Кёко коротко объяснила. Послезавтра сюда возвращается её муж. Все приготовления окончены, все формальности соблюдены, мать с дочерью готовы возобновить прежнюю жизнь. Работников присылал муж, вчера наконец завершили ремонт.

— Я этого не знал, — с чувством произнёс Нацуо. — Значит, наш дом Кёко закрывается.

— Послезавтра здесь уже не будет дома Кёко. Семья из трёх человек — родители и ребёнок, — каких полно в мире, пустит солидные корни. Никто не сможет приходить сюда, когда ему вздумается. Я по утрам, проводив мужа на службу, а ребёнка в школу, стану общаться с мамашами из Ассоциации родителей и учителей. Можешь себе представить? Какая нелепость — я с активистками Ассоциации!

— А ты уверена, что сможешь?

— Уверена, — нехотя протянула Кёко. — Уверена. А что мне остаётся? Скучные, глупые мамаши первое время будут, пожалуй, меня раздражать. Но я как-нибудь потерплю. Я, как парус под ветром, жила чужими романами и чужими мечтами, а теперь попала в штиль. Корабль плывёт на двигателе, мне лучше прикинуться, что я этого не замечаю. Смотри. Я излечилась от болезни.

— Может, ты заболела другой болезнью?

— Нет, я вылечилась. От болезни, когда этот мир слаб, когда, что бы ни случилось, всё выглядит, как ты и предполагал. Благодаря этому мир прочен. Он как сработанный умелым столяром выдвижной ящик: жми на него, толкай его, он не разваливается и делает любую мечту неуязвимой. Посмотри на лицо бога, в которого я теперь стану верить. В его красных воспалённых глазах горят надписи: в одном — «покорность», в другом — «терпение», из больших ноздрей валит дым. Он рисует в воздухе слово «надежда», огромный свисающий язык ярко-красного, как пищевой краситель, цвета, на нём надпись «счастье», а глубоко в горле — «будущее».

— Какой причудливо-фантастический бог!

— Я решила теперь триста шестьдесят пять дней возжигать перед этим богом благовония и приносить ему жертвы. Хорошо, что у моего бога пусть и причудливое, но человеческое лицо. Если захочется, то его даже можно поцеловать в губы. Ересь по имени «человеческая жизнь» — в высшей степени вздор. Я в это верю. Жить без намерения жить, скакать на лошади без головы, которая зовётся «настоящим», — этого можно было бы бояться. Но если поверить в ложное учение, то бояться нечего. Страшиться монотонности, страшиться скуки — тоже болезнь. Повторяемость, однообразие, скука… Вино, которое пьянит нас сильнее, чем любые приключения. Не стоит трезветь. Главное — пить как можно дольше. Чего ж тогда жаловаться на марку вина?

Нацуо молчал, подавленный столь длинной речью. Они с Кёко спокойно пили коньяк. Масако, делая вид, что занимается математикой, прислушивалась к разговору. Странно, здесь уже не звучало былых насмешек, воцарилась спокойная домашняя атмосфера. Нацуо казалось, что он сам превратился в подобие никчёмного мужа Кёко.

Весенний безветренный вечер. Коньяк в бокалах, если его взболтать, оставлял на стекле прозрачные круги. Язык Нацуо горел от крепкого напитка. Ему казалось, что внутри копятся сильные слова, но он уже не может произнести их в этом доме. А ведь раньше, когда он бывал здесь часто, то всё больше молчал и улыбался.

Кёко внешне была такой же, как прежде: тонкие губы, красивое округлое лицо. Что так изменило её образ мыслей? Чёткая линия затылка, полная грудь — при чересчур ярком свете всё это лишь передавало очертания тела линиями холодного академического эскиза. Нацуо ни разу не довелось ощутить тело Кёко в своих руках.

Чтобы прогнать эти раздумья, Нацуо заговорил:

— Ни Сюн-тян, ни Осаму-тян, ни Сэй-тян в результате не поверили в то, что ты назвала ересью. Сэй-тян, во всяком случае, упорствовал.

— Да, упорствовал. Иногда он шлёт письма. Но жить как он, пренебрегая счастьем, плохой совет для женщины.

— А Сюн-тян примкнул к организации правых. Он во всех отношениях мужчина — и всё-таки лишь мужчина, поэтому неизобретателен.

— Ты вдруг стал рассуждать как Сэй-тян.

— Да, потому что на меня многие повлияли.

— А я всегда считала, что на тебя очень трудно влиять.

— Это, пожалуй, про Осаму-тяна. Он всё извлекал из собственного тела и, ни на кого не глядя, никого не слыша, разрешил проблему, погубив его.