Расцвет и закат Сицилийского королевства. Нормандцы в Сицилии. 1130-1194 - Джон Джулиус Норвич

Но на это имелись веские причины. В сорок лет и после девяти лет замужества Констанция ждала ребенка. Она не отказалась от путешествия на Сицилию, но странствовала более медленно, отправившись в путь на месяц или два позже мужа и передвигаясь неспешно по полуострову. Тем не менее для женщины ее возраста и в ее положении это было опасным предприятием. Несколько недель тряски на разбитых дорогах Ломбардии и Марки сделали свое дело; и возле маленького городка Джези, недалеко от Анконы, императрица почувствовала родовые схватки.

Констанция с того самого момента, как она забеременела, имела некую навязчивую идею. Она знала, что ее собственные враги и враги Генриха по обе стороны Альп, ссылаясь на ее возраст и долгое бесплодие, непременно станут утверждать, что ребенок не может быть ее; и решила, что по этому поводу, по крайней мере, не должно остаться никаких сомнений. Поэтому она поставила большую палатку на рыночной площади Джези, куда был открыт свободный доступ всем матронам города, которые хотели присутствовать при родах; и в праздник святого Стефана, 26 декабря, на другой день после того, как ее муж принял корону Сицилии в Палермском соборе, императрица произвела своего единственного сына. Через пару дней она показалась народу на той же площади, гордо кормя грудью ребенка. Дух Отвилей продолжал жить.

В следующем столетии ему предстояло появиться снова, но по-иному, еще более блистательно, когда сын Констанции – Фридрих – достиг зрелости. Хотя в истории он остался как император Западной империи, сам Фридрих никогда не забывал, что он является также королем Сицилии, и если одним его дедом был Фридрих Барбаросса, то другим – Рожеер II. Об этом постоянно напоминали пышность его двора, его львы, леопарды и павлины, его любовь к итальянским и арабским поэтам, его постройки и апулийские охотничьи домики, а прежде всего – его ненасытная артистическая и интеллектуальная любознательность, которая сделала его первым ренессансным государем Европы, на два века опередившим свое время, и снискала ему прозвище Чудо Света. Он еще раз доказал свою принадлежность к Отвилям, когда в 1215 г. доставил в Палермо два огромных порфировых саркофага, которые его дед семьдесят лет назад установил в Чефалу.

Два других саркофага из того же материала, но гораздо худшего качества уже стояли в соборе Уолтера из Милля. Один – специально приготовленный для Рожера II – в столице, когда ему отказали в праве быть захороненным в построенном им самим соборе, другой Констанция заказала для своего мужа после его неожиданной смерти в Мессине в 1197 г. Этот второй саркофаг был сделан плохо – при внимательном осмотре выясняется, что он склеен из четырнадцати отдельных частей, и Фридриху, видимо, пришло в голову, что это оскорбляет память его отца. Потому он перенес тело Генриха, все еще укрытое длинными прядями русых волос, отрезанных его вдовой в горе, в один из саркофагов, привезенных из Чефалу, а на его место положил тело Констанции, которая пережила мужа на год с небольшим; четвертый саркофаг – тот, который изначально предназначался для Рожера, – Фридрих сохранил для себя[165]. Там ему предстояло упокоиться после своей смерти в 1250 г., но в XIV столетии могилу вскрыли, чтобы поместить туда еще два тела – слабоумного Педро II Арагонского и неизвестной женщины.

Отец, дочь, зять, внук – достаточно естественная группа для фамильного склепа. И все же четырем персонажам, спящим в этих массивных гробницах, под мраморными и мозаичными балдахинами, наверное, нелегко лежать рядом – строителю нормандского королевства и его разрушителю, невольной виновнице его крушения и его последнему благодетелю. Ни один из них не желал и не заслуживал того, чтобы покоиться здесь. Генриха к моменту, когда он умер в возрасте тридцати двух лет, ненавидела и боялась вся Сицилия; Констанцию считали – несправедливо, но по понятным причинам – предательницей родины. Рожера, безусловно, любили, но он хотел быть похороненным в Чефалу, в подобающем ему антураже. Даже Фридрих, который в двадцать лет распорядился по поводу своего погребения, возможно, позже предпочел бы другое место – в Капуе, или Иерусалиме, или, лучше всего, на какой-нибудь одинокой вершине под необъятным апулийским небом. Но история Фридриха, блистательная и трагическая, входит в другую повесть. Наша история закончена.

Шестьдесят четыре года – небольшой срок для королевства, и, конечно, Сицилия могла бы существовать и дальше, будь Вильгельм II – его прозвище лучше опустить – более благоразумен или более плодовит. Вместо этого, будучи рабом своих пустых амбиций, он подарил страну ее самому давнему и упорному врагу – врагу, от которого все его предшественники со времен Роберта Гвискара успешно ее защищали. Королевство пало, но оно, собственно, было не завоевано, а отнято.

И все же, если бы даже Генрих VI не потребовал своего наследства, Сицилия не продержалась бы долго. Судьба абсолютной монархии с жестким централизованным правлением, подобную которой создали два Рожера, зависит от личностей ее властителей. И упадок королевства лишь отражал упадок самих Отвилей. Каждое новое поколение оказывалось слабее, словно холодная нормандская сталь размягчалась, а густая нормандская кровь становилась жиже под сицилийским солнцем. В конце, с появлением Танкреда, который благодаря своему незаконному происхождению избежал разлагающего влияния палермского двора, былая доблесть возродилась. Но слишком поздно. Сицилия была потеряна.

Возможно, с самого начала она носила в себе семена собственной гибели. Она была слишком разнородна, слишком эклектична, слишком космополитична. Она не сумела – и на самом деле не очень старалась – создать собственные национальные традиции. Патриотизм порой оказывается излишним и опасным; но он необходим для народа, борющегося за жизнь; когда настал час испытаний, патриотические чувства, которые могли бы спасти королевство, оказались слишком слабы. Опыт Сицилии доказал, что нормандцы и лангобарды, греки и сарацины, итальянцы и евреи могут счастливо сосуществовать под властью просвещенного и беспристрастного властителя, но не могут объединиться.

Все же, если королевство пало жертвой своих принципов, эти принципы стоили того, чтобы за них погибнуть. С ослаблением политического организма религиозные и расовые меньшинства неизбежно утрачивали свой прежний статус. Но о нации следует судить по ее достижениям, а не по ее ошибкам. Нормандская Сицилия до последних своих дней опережала всю остальную Европу – а в действительности весь фанатичный средневековый мир, – преподнося ему урок терпимости и просвещения, уважения, которое любой человек должен чувствовать к тому, чья кровь и верования отличаются от его собственных. Европа, увы, была неблагодарна, и королевство пало; но оно успело насладиться солнечным сиянием славы и красоты, которое много столетий горит не ослабевая и по-прежнему несет свою весть. Эту весть можно услышать в Палатинской капелле, когда на исламскую кровлю падают отблески византийского золота, в малиновом свечении пяти куполов над маленьким монастырем Святого Иоанна в Эремити, в саду около Кастельветрано, где церковь Пресвятой Троицы стоит одинокая в первозданной чистоте под полуденным солнцем, в изображениях Вседержителя в Монреале и Чефалу и в витиеватой арабской вязи детского гимна Георгия Антиохийского Пресвятой Деве, в дымчатом сумраке купола Мартораны, под которым латынь смешивается с греческим в другой, более простой надписи, гордой и неприкрашенной: «Король Рожер».