Русско-японская война 1904–1905 гг. Секретные операции на суше и на море - Дмитрий Борисович Павлов

русских отравить реку Ялу, для чего в ее верховья якобы свезено огромное количество «ядовитых медикаментов»[1154]. Казаки изображались как «далеко не храбрые» полузвери, предпочитающие спать на голой земле, ловить птиц и живьем их пожирать[1155]. Русские дальневосточные моряки, в интерпретации русофобских газет, не столько воевали, сколько пиратствовали, захватывая[1156] иностранные торговые суда, которые к тому же подрывались[1157], на минах, намеренно ими разбросанных, либо обстреливали мирных японских рыбаков.

В описании боевых действий японские газеты оперировали информацией, тщательно «отфильтрованной» правительством. Их итоговый новостной продукт читатель-неяпонец оценил следующим образом: «Существуют только японские победы, японское геройство, японский военный гений, в противоположность русским беспрерывным поражениям и бегствам, русской трусости, русскому варварству и скотству»[1158]. По данным официозной японской прессы, уже к августу 1904 г. безвозвратная убыль русской армии составила порядка 50 тыс. человек[1159] – почти столько, сколько в действительности Россия потеряла за все время войны. О собственных потерях печать хранила молчание, хотя к концу ноября 1904 г., по конфиденциальной информации военного министра Тэраути Масатакэ, Япония лишилась не менее 100 тыс. солдат (примерно 60 тыс. убитыми и ранеными и 40 тыс. заболевшими «бери-бери», дизентерией и брюшным тифом)[1160]. О потоплении в мае 1904 г. новейшего, британской постройки, броненосца “Yashima” мир узнал из французских газет лишь в конце того же года. Совершенно умалчивались другие потери японского военного флота.

Негативное отображение японской армии не могло попасть в японскую печать не только по цензурным условиям. Сообщения такого рода изымались самими редакциями как «необоснованные», поскольку были несовместимы с представлениями японского журналистского сообщества о патриотизме и лояльности. Вследствие этих внешних и внутренних ограничений, отмечает исследователь японской прессы военных лет, ее продукция оказалась лишена «протяженности во времени, глубины и контекста. В результате, общим местом стал стереотип»[1161], отправными пунктами которого были справедливость войны для Японии, чистота и добросердечие ее намерений, имманентная порочность противника. Описание хода военных действий было сведено к казенным победным реляциям в шовинистическом обрамлении, печать всерьез рассуждала об «уникальности» японской нации, которой «по праву принадлежит лидерство в Азии и во всем мире»[1162]. Налоговый гнет и обнищание населения, упадок торговли и рост преступности – об этих и других проблемах японского общества, в конечном счете вызванных войной, из японских газет узнать было невозможно. В общем, японская пресса, «характер и новостная энергетика» (news go-aheadness) которой еще недавно восхищали представителей зарубежной печати[1163], в годы войны содержательно деградировала. Это был второй важнейший просчет руководителей японской пропаганды, чреватый потерей ею влияния и авторитета, особенно за пределами Японии.

В схожих идейных рамках действовала прояпонская пресса Китая. Газеты, с одной стороны, писали о бездарности и трусости русских генералов и кровожадной дикости солдат, якобы живущих подаянием или грабежом местного населения[1164], а с другой – восхваляли японских военных, подчеркивая их мужество, рыцарство и доблесть[1165]. Иллюстрируя высокие патриотические чувства японцев, печать (“Da-Gun-Pao”) сообщала о полумиллионе добровольцев, якобы готовых немедленно отправиться на театр войны, хотя волонтерских формирований в армии Японии не существовало вовсе. «Великая Япония» представала перед читателем как бескорыстная защитница свободы, территориальной целостности и независимости Китая от России – «государства с привычками тигра и волка». Тот же комплекс оценок развивали листовки, которые японцы и их туземные единомышленники распространяли в китайских городах[1166]. По мере затягивания войны, по свидетельству посла Лессара, японцы через подконтрольную себе китайскую печать «отчаянно» стремились под любым предлогом вовлечь в войну китайцев «и чрез них державы»[1167]. Одновременно японские прокламации предостерегали жителей Поднебесной от какого бы то ни было сотрудничества с русским агрессором: «Придет время, – говорилось в одной из них, – когда мы, японцы, явимся в город и всех их [коллаборационистов] казним. Имущество же их и дома будут розданы нашим войскам в награду»[1168]. Повседневную жизнь Маньчжурии под русской оккупацией туземная прояпонская печать подавала c обилием неточностей, искажениями фактов, приданием незначительным событиям статуса важнейших[1169].

Искуса бульварщины не смогла избежать и более респектабельная иноязычная пресса, региональная и зарубежная. В июле 1904 г. официозная токийская “Japan Times”, например, поведала историю о некоем русском офицере, который живьем скормил тигру даляньского зоопарка двух своих служанок-японок, когда те попытались скрыться ввиду приближения японских войск[1170]. Лондонская “Times” до публикации подобных несуразностей, разумеется, не опускалась. За скудостью информации дальневосточных корреспондентов свои колонки “the Paper” наполняла пространными комментариями военного обозревателя, кабинетного аналитика полковника Чарльза Курт-Репингтона – продуктом его собственных измышлений и «вольного» прочтения европейских газет. Благодаря ему и некоторым из его коллег, представление об отношении русских к японцам в начале ХХ в. как к «желтым обезьянам», или «макакам»[1171] по сей день остается стереотипным. Между тем, исследователи русской публицистики начала ХХ в., включая автора этих строк, не находят в ней подобных эпитетов[1172], лишь некоторые сатирические журналы («Стрекоза», «Будильник») нет-нет да и позволяли себе карикатурные выпады на эту тему. В 1905 г. обзоры Курт-Репингтона были собраны под одной обложкой и сначала изданы в Токио в японском переводе газетой “Ji-Ji” (которую негласно опекал посланник Хаяси), а затем и в Лондоне – на языке оригинала, в виде 600-страничного фолианта, с авторским посвящением микадо и его подданным, достоинства которых всячески превозносились.

Русская пропаганда, адресованная Западу и Востоку, также различалась, но не столь полярно, как японская. Своего и западного читателя российская пресса убеждала главным образом в том, что русско-японская война «есть столкновение двух взаимно-непонимающих и подчас даже взаимоисключающих культур»[1173], и христианские морально-этические ценности несовместимы с лишь внешне «озападненной» Японией. Адресуясь же восточной аудитории, она акцентировала экспансионистские аппетиты своего оппонента, вынужденный и ответный характер собственного участия в войне. Разрабатывая накануне войны меры, призванные нейтрализовать возможное недовольство китайцев присутствием русской армии в Маньчжурии, начальник дипломатической канцелярии наместника Г.А. Плансон проектировал популяризацию в Поднебесной представлений о Японии как о захватчике, вожделеющем китайских, корейских и русских земель, а о России – как о верном своим международным обязательствам, надежном союзнике, который, «будучи связан дружбой с Кореей и Китаем, и обязанный защищать свою землю, видит себя вынужденным вступить в борьбу с Японией»[1174]. Те же сюжеты развивала и русская карикатуристика.

Тайные царско-безобразовские замыслы отторжения Маньчжурии от Китая и установления «господства на своем берегу Тихого океана» русские пропагандисты не афишировали[1175], тему «желтой угрозы» старались не акцентировать. Впрочем, на внутрироссийском информационном «рынке» эта тема также не являлась ни широко востребованным, ни ходовым «товаром». Отчасти по причине отсутствия в русском обществе устойчивого и безусловного неприятия японцев[1176], отчасти под влиянием