Высоцкий - Владимир Новиков

Проводил Барбару Немчик в Европу, перед отъездом она в американском посольстве достала редкий антибиотик для Любимова, лежавшего дома в одиночестве с температурой под сорок. За пару дней ожил Юрий Петрович. И для Высоцкого есть где-то лекарство – только вот какое? Никто этого не знает пока…

Раньше как-то мог поддержать силы даже небольшой успех в «важнейшем из искусств». А тут – сообщает Шевцов, что Высоцкого объединение «Экран» официально утвердило режиссером-постановщиком «Зеленого фургона» – это ж какой прецедент создается! Но, увы, не влияет это известие ни на температуру, ни на пульс! Поздно…

Пять дней гастролей в Калининграде – том, прибалтийском, что назывался раньше Кенигсбергом. Гольдман организовал концертов двадцать – не меньше, а может, и больше. Финансовый результат – шесть тысяч «тугриков». Приходилось, конечно, прибегать к стимуляторам, в разумных пределах. Но, как говорится: а вы могли бы? Попробуйте так поработать – вы на второй день съедите дома все таблетки, выпьете все жидкости и пойдете громить ближайшую аптеку. А я вас буду дразнить: наркоманы!

В трехкомнатном гостиничном «люксе» Высоцкий живет с «Тамразочкой» – Николаем Тамразовым, человеком контактным и остроумным. Это он любит говорить, как легко достичь успеха и сорвать самые бурные аплодисменты: «Я просто выхожу и говорю три слова: поет… Владимир… Высоцкий!»

Как-то раз для забавы он начинает рассказывать Тамразову про какого-то «чудака», который его посещает: вот он, здесь. Такая невинная игра в «раздвоение личности». Иногда он и с другими такой фокус проделывает. Надо же поддерживать репутацию человека «не от мира сего»… Чтобы потом мемуаристам было о чем рассказать…

Но перед последним концертом приключается неприятность вполне реальная. Пропадает голос. Высоцкий обещает народу приехать еще раз и дать концерт по всем «оторванным билетам». А пока он расскажет про театр, про творческие планы в кино… Не обошлось, конечно, без криков типа: «Пой, Володя!», без хамских записок. Но в целом – поверили его последним словам – не спетым, а проговоренным: «Я, конечно, вернусь…»

Двадцать третьего июня в Москву звонит Марина, в слезах: умерла сестра Татьяна – по сценическому имени Одиль Версуа. Болела раком восемь лет, Марина за ней ухаживала до последнего дня. Только однажды оставила ее на неделю в начале июня, когда пришлось спасать русского мужа и возить его на юг. Эта беда была давно ожидаемой, и тем не менее в таких ситуациях многое проясняется и что-то может повернуться, измениться…

В ОВИРе уже лежало заявление Высоцкого на выезд с первого августа. Он идет, предъявляет траурную телеграмму, переписывает дату на первое июля. И четвертого числа получает разрешение. Но лететь и не собирается, уходя от разговоров и объяснений. Нет, в Париж он сейчас не может. Попозже – может быть, но не теперь.

А теперь бы ему – к Вадиму, в Печору, на природу, туда, где ни люди, ни звери не знают ничего о его диагнозе. Где он задышит по-новому, подзарядится такой энергией, которой ему ни здесь, ни в Париже не может уже дать никто. Зачем он здесь всем сказал, что вот-вот умрет? Они и поверили, слишком поверили.

После двух концертов третьего июля в Подмосковье он собирается на следующий день лететь к Вадиму, вместе с Игорем Годяевым. Не получается, силы собрать не смог. То же, повторяется седьмого.

Двенадцатого июля он играет Свидригайлова, тринадцатого – Гамлета.

С коллегами-таганцами он теперь на дистанции – может быть, такой дистанции стоило держаться с самого начала, не подвергая профессиональное сотрудничество испытанию ненужной дружбой и сердечностью? Меньше эмоций… Но для соблюдения этих, наконец осознанных абсолютных правил поведения нужны еще один театр и еще одна жизнь…

В эти дни Таганка похоронила Олега Колокольникова, актера, вместе с которым Любимов ставил самого первого «Доброго человека» – еще студийного. На кладбище кто-то сказал, что следующий – Высоцкий. Но это не пожелание, конечно, и даже не прогноз, а желание как бы «сглазить» смерть, отогнать ее… Есть еще общая почва, и не могильная притом. Веня Смехов в журнале «Аврора» напечатал свой очерк о Высоцком. Приятно было прочесть его перед сном, видя фамилию свою не в латинском шрифте…

Ижевское дело вышло на финишную прямую – присудили взыскать с Высоцкого две с половиной тысячи. Не заработал он эти деньги, а получил в результате хитрых махинаций. Спасибо, родная советская Фемида! Спасибо, что не засадила народного любимца за решетку! Там ему самое место: он ведь у нас уже изнасиловал кого-то и дорожно-транспортное происшествие организовал, чтобы дружков своих погубить. Давайте, вы уж подсоберите матерьял сразу на расстрельную статью! Пора, мой друг, пора – расстрела сердце просит… Суки… Бляди… Бляди… Суки…

Четырнадцатого июля он выступает в НИИ эпидемиологии и микробиологии. Первый раз показывает песню «Грусть моя, тоска моя». Назвал ее «вариациями на цыганские темы», хотя совсем не цыганский, а сугубо русский эмоциональный букет здесь представлен – отвращение к жизни, к женщине, к самому себе. Все вместе – зеленая тоска…

До и после концерта по инерции исповедовался пригласившим его медикам по части недугов. Они с ходу ставят диагнозы, дают рекомендации. Трогательная забота, конечно. Но чего-то они все-таки не понимают в устройстве Высоцкого. Сколько уже врачей в глаза и за глаза авторитетно утверждали: с таким здоровьем не только выступать, но и жить невозможно!

Милые мои материалисты! Отнюдь не все жизненно важные органы нарисованы в ваших учебниках и атласах. Даже когда алкоголь и наркотик съели значительную часть тела, душа у вашего пациента может быть ничуть не меньше и не слабее, чем у окружающих здоровяков. Да, что-то с ней нужно сделать, и она заведется, вытащит все остальное. Душа, труп на себе таскающая, – так определил человеческую сущность один философ. Что же может сейчас душу привести в движение?

Надо обвенчаться с Оксаной. Ну и что, что он женат! А мы церковным браком. Пусть Оксана отправит Марине стихи его прощальные – как знак окончательного расставания. И кольца уже куплены.

Шестнадцатого июля выступление в Калининграде – другом, подмосковном, том, что рядом со станцией Подлипки. Нормальный, полноценный концерт, толковая, интеллигентная аудитория. Вот прозвучала последняя песня, последняя строка: «Я это никогда не полюблю!» Последние аплодисменты…

– Мне работалось здесь очень удобно, я разошелся и сейчас меня еле остановили… А сейчас я вас благодарю. Всего вам доброго.

Восемнадцатое июля, пятница. Вечером предстоит «Гамлет». Утром был Шевцов, откровенно потолковали о «Зеленом фургоне», договорились пока концов не рубить, но в целом дело ясное… Потом приехал Генрих Падва, с которым надо было договориться по поводу ижевского процесса: подавать ли на кассацию и прочее. Вот тут обвал всех сил приключился, и состоялся разговор.