Шардик - Ричард Адамс

Склонившийся над ним мужчина дышал шумно и часто. Кельдерек приподнялся на локте и безуспешно попытался ответить на горящий взгляд безумца взглядом твердым и властным. Почти сразу он опустил глаза, а мгновение спустя позади него раздался голос тугинды:

— Успокойся, Рувит! Я знаю этого человека — он безобиден. Не трогай его.

— Прятался в лесу, болтал про медведя. Я сразу смекнул: что-то неладное у него на уме, что-то неладное. Ничего не говорю, привожу сюда, вот и все. Надо узнать, что он задумал… узнать, что задумал…

— Он тебя не тронет, Рувит. Давай-ка разожги очаг, а после ужина я еще раз промою тебе глаза. Убери нож.

Тугинда ласково взяла мужчину за руку и повела к очагу, разговаривая с ним, как с малым ребенком. Кельдерек встал и поплелся следом, не зная, что еще делать. При звуке голоса тугинды к глазам подкатили слезы, но он смахнул их без единого слова. Косматый разбойник словно забыл о его присутствии, и Кельдерек, присев на шаткий табурет, стал наблюдать за тугиндой, которая раздула огонь в очаге, поставила на него горшок и принялась помешивать в нем обломком вертела. Один раз женщина взглянула на него, но он сразу потупился, а когда поднял глаза, она уже возилась с глиняным светильником, подрезая фитиль и зажигая от горящего прутика. Слабый язычок пламени отбрасывал на пол зыбкие тени и, казалось, не столько освещал убогую лачугу, сколько неверным своим трепетанием на сквозняках, дувших из щелей в хлипких стенах, напоминал о беззащитности всех, кому выпало несчастье оказаться в одиночестве посреди этой безотрадной глуши.

Она постарела, подумал Кельдерек, и выглядит как человек, переживший тяжелую утрату и жестокое разочарование. Однако она продолжает жить — словно тлеющий огонь или голое дерево на лютом зимнем ветру. Здесь, в этом ужасном месте, где неоткуда ждать помощи, наедине с двумя мужчинами, один из которых предал ее в прошлом, а другой явно не в своем уме и, вероятно, убийца, тугинда держалась со спокойным превосходством, с каким держится проницательный честный фермер при общении с теми, кому хочет дать понять, что обмануть его не удастся, лучше и не пробовать. Но за внешне явленной крепостью духа Кельдерек и сейчас, как в давние дни, ощущал в тугинде еще и некую глубинную силу, непостижимую и таинственную, которую наверняка чувствовал даже бедный кровожадный Рувит, как пес нутром чует радость или горе в доме. Она обладала неприкосновенностью не только жрицы, странницы и целительницы, но и носительницы сокровенного знания, сверхъестественной силы, чью мощь он испытал на себе еще до встречи с тугиндой, когда сидел в странном оцепенении в челне, несомом течением к берегу Квизо под покровом ночной тьмы. Неудивительно, что Та-Коминион умер, подумал Кельдерек. Неудивительно, что безрассудные пылкие амбиции, застившие от молодого барона великую силу тугинды, погубили его безвозвратно.

Он принялся гадать, какая смерть уготована ему самому. Иные беглые преступники, по слухам, продолжали влачить существование за Врако даже тогда, когда все уже забывали не только о вознаграждении за их поимку, но даже о характере совершенных ими злодеяний, и ничто, кроме отчаяния и тупого страха, замутняющих рассудок, не мешало им вернуться в города, где никто уже не помнил, что они там сотворили в прошлом. Нет, такое жалкое прозябание не для него. Шардик — если только он найдет его — наконец заберет у него жизнь, которую он предлагал столь часто; заберет у него жизнь прежде, чем презренное желание выжить любой ценой превратит его в существо, подобное Рувиту.

Глубоко погруженный в свои мысли, Кельдерек почти не слышал разговора между Рувитом и тугиндой, заканчивавшей готовить ужин. Он смутно сознавал, что Рувит, хотя уже и притихший, страшно боится наступающей темноты и что тугинда ласково успокаивает его. Давно ли этот горемыка живет здесь, в одиночестве встречая ночи, и почему такая жизнь — невыносимо тяжелая даже для беглого преступника — для него предпочтительнее любой другой?

Немного погодя тугинда принесла Кельдереку еду и, протягивая миску, на мгновение положила ладонь ему на плечо. Он по-прежнему не сказал ни слова, лишь кивнул с несчастным видом, избегая встречаться с ней взглядом. Однако, утолив голод, Кельдерек несколько воспрянул духом, придвинулся поближе к очагу и стал смотреть, как тугинда промывает Рувиту гноящиеся глаза травяным настоем. С ней свирепый разбойник был кротким, послушным и временами отдаленно напоминал человека, каким мог бы быть, когда бы зло не поглотило душу, — славным туповатым гуртовщиком, возможно, или старательным работником в таверне.

За неимением постелей спать они легли на земляном полу, прямо в одежде. Тугинда ни словом не пожаловалась на грязь и неудобство или хотя бы на паразитов, не дававших им покоя. Кельдерек всю ночь почти не сомкнул глаз, опасаясь за свою жизнь и за жизнь тугинды: мало ли что взбредет Рувиту в дурную голову? Но бедняга, похоже, обрадовался возможности забыться сном, дарующим временное избавление от всех суеверных страхов, ибо ни разу не пошевелился до самого утра.

На заре Кельдерек раздул огонь в очаге, нашел деревянное ведро и, с наслаждением вдыхая свежий воздух, спустился к ручью. Умывшись, он вернулся в лачугу с водой для тугинды, но разбудить ее не посмел и снова вышел на свет раннего солнца. Он твердо принял решение и отступать от него не собирался. Теперь Кельдерек видел в своей душе страшную черную пропасть, подобную той, в которую заглядывал на Уртской равнине. Чудовищная несправедливость, причиненная тугинде Та-Коминионом с его молчаливого согласия, являлась лишь частью гораздо большего зла, сотворенного им самим: святотатства против божественного Шардика и всех прискорбных последствий этого преступления. Ранзея, Молло, Эллерот, проданные в рабство дети, убитые солдаты, чьи голоса мерцали над бранным полем во мраке, — мысли о всех них острыми зазубренными ножами вонзались в мозг Кельдерека, стоявшего на берегу ручья. Когда Тамарриковые ворота наконец рухнули, вспомнил он, прямо посередине воротного полотна зияла громадная дыра, от которой во все стороны лучами расходились трещины, а по краям торчали обломки дерева, покрытого искусной резьбой, и смятые рваные куски серебряных листов с фрагментами уничтоженного изображения. Ортельгийцы испустили торжествующий вопль и толпой ринулись вперед с криками «Шардик! Шардик!».

Слезы тихо катились по лицу Кельдерека.

— Возьми мою жизнь, владыка Шардик! Об одном прошу тебя, боже: возьми мою жизнь!

Услышав шорох позади, он обернулся и понял, что страстная его мольба услышана. В паре шагов от него стоял Рувит, с ножом в руке. Кельдерек упал на колени, подставляя под нож горло и грудь, широко раскидывая руки, словно для объятия.

— Бей скорее, Рувит, пока я не успел испугаться!

Рувит изумленно вытаращился на него, а мгновение спустя заткнул нож за пояс, шагнул вперед с неуверенной кривой ухмылкой, взял Кельдерека за запястье и рывком поднял на ноги.

— Ну, ну, дружок, не след так уж убиваться-то. Спервоначалу оно, конечно, тяжело приходится, но ко всему привыкаешь, как говорится. Коль оказался за Врако, не оглядывайся назад, иначе с ума сбредешь. Вот иду птицу забить. Иные так и крутят шеей, так и крутят, я им завсегда голову отрубаю. — Он быстро глянул через плечо на лачугу и прошептал: — Слышь чего скажу. Она жрица, ага, самая настоящая. Когда воротится обратно, замолвит за меня словечко. Вчера подумал, смерти твоей хочет, ан нет, не хочет. Замолвит за меня словечко, говорит. Не обманывает, думаю, не обманывает, а?