Наброски пером (Франция 1940–1944) - Анджей Бобковский

бы меня в чем-то подозревать. Но я не мог оставить Анатоля. При одной мысли о визите на авеню Фош его затрясло от страха, он стал бормотать, что, если я его брошу, он не знает, что сделает. В. стоял с документами в руках, я боролся со страхом. В конце концов я взял бумаги и сказал, что поеду. Никогда в жизни я так не боялся. Я не показывал своего страха, и к Анатолию вернулось немного мужества. Едем на авеню Фош. Ряд больших домов, дворцов и квартир состоятельных людей, которые убежали и не вернулись, сейчас реквизированы немцами. На авеню Фош, 72, на входе «die Wache»[427]. Сидит эсэсовец, у которого я спрашиваю Энгельхаупта, нового руководителя отдела по делам поляков. Его нет, должен быть около двенадцати часов. Эсэсовец ни слова не говорит по-французски; я разговариваю с ним по-немецки. Ждем. Двенадцать часов, мы замерзли, ходим туда и обратно по аллее. Наконец эсесовец сказал мне прийти в три.

Страх немного поутих, и мы поехали в Сен-Поль на обед, а после обеда в префектуру. Я надеялся, что В., может быть, откажется от своей идеи. Но он велел мне ехать и обязательно попасть к Энгельхаупту. О боже… Тот же эсэсовец сидит на входе и говорит мне, что Энгельхаупта нет, но есть его заместитель, лейтенант Редель. Объясняю, в чем дело; эсэсовец звонит Ределю. Редель отвечает, что его это не касается и мы должны пойти в префектуру полиции. Объясняю во второй раз эсэсовцу, что именно префектура нас прислала, рассказываю ему всю историю. Он еще раз звонит Ределю, тот по-прежнему не хочет нас видеть, отправив на этот раз ко всем чертям. Я в восторге. Полные надежды, мы возвращаемся в префектуру. Я говорю В., что Редель не хочет с нами говорить, прошу позвонить ему. Но В., после почти тридцатиминутного поиска номера телефона, который он в итоге не нашел, велел нам прийти на следующий день. «Я пошлю с вами инспектора, и ему придется вас принять». Мне хотелось взять его и начать сжимать, медленно, вслушиваясь в треск каждого сломанного ребра по отдельности. Он такой маленький, тонкий, его удобно душить. Я на грани.

В девять утра встречаемся с Анатолем в префектуре. Через некоторое время В. дает нам агента, и на этот раз мы втроем едем на авеню Фош. Агент — типичный французский fonctionnaire de police[428]. Практически идеальный пример умственной отсталости. Приезжаем. На воротах уже другой эсэсовец. Я объясняю ему, в чем дело, агент показывает свои документы и любезно-глуповато улыбается немцу. Абсолютное выражение лица негра из Центральной Африки, бормочущего по-французски, со всем набором невразумительных движений. Я ужасно нервничаю (просто готов наделать в штаны), но при виде агента мне хочется хохотать. Если он так заискивает перед унтер-офицером, что он будет вытворять в присутствии офицера?

Эсэсовец звонит, Редель отсылает нас на набережную Орсе, в штаб-квартиру гестапо. Я предпочитаю авеню Фош. Mon agent[429] совершенно отупел, но, к счастью, упрямства ему не занимать. Эсэсовец снова звонит, и Редель сдается. Эсэсовец дает агенту и Анатолю пропуск для заполнения, я тоже прошу бланк, но эсэсовец машет рукой: Sie brauchen nicht!..[430] Я чувствую себя польщенным. Поднимаемся на лифте на пятый этаж, входим в квартиру, превращенную в служебное помещение, стучим в дверь польского отдела. Нас встречает молодой лейтенант, довольно симпатичный на вид, но, конечно, очень stramm und wichtig[431]. Не говорит по-французски. Я рассказываю, в чем дело. Редель улыбается. После моего рассказа он подходит к ящику с картотекой, находит фамилию Анатоля, читает.

— Скажите (движением головы он указывает на агента) этому человеку, что Анатоль T. нам известен, мы его не разыскиваем. В любом случае, хорошо, что префектура нас спрашивает und ich danke der Präfektur dafür…[432]

Я повторил агенту первую часть, не говоря ничего о благодарности префектуре. А то начнут посылать сюда всех поляков. Агент поклонился, oui, oui, parce que… vous comprenez[433] и начинает заискивающе лепетать, что им нужно выяснить, что они не знают…

Редель слушает с улыбкой, машет рукой:

— Schon gut, — обращаясь ко мне и показывая на зеленого Анатоля:

— Warum arbeitet er nicht?[434]

— Der arme Junge ist Lungenkrank[435], — выпалил я. Анатоль и вообще-то худой и мелкий, а теперь еще испуганный и совершенно зеленый. Редель посмотрел и покачал головой.

— Und was sind Sie? Wieso kommen Sie mit ihm?[436]

— Ich arbeite in Paris. Er ist mein Kamerad. Das ist jung, das ist dumm, — смотрю на Анатолия, — man muss ihm helfen. Er spricht nicht deutsch…[437]

— Na ja… also[438], — прощается он с нами. Мне и Анатолию подает руку, агента вообще не видит, хотя тот бьет ему поклоны и начинает заново свое. Merci monsieur, parce que… vous comprenez…[439]*

— Alors… sortons, sortons[440]. — И вытаскиваю его за руку из комнаты. Агент пятится задом, кланяясь и бормоча даже с порога: On sait jamais… vous savez…[441] Мне хотелось столкнуть его в шахту лифта. Ну что за сволочь! Собственному президенту не кланялся бы так усердно, la dignité du citoyen…[442] и т. д., а немецкому лейтенанту бьет поклоны. Многие французы, особенно полицейские, ведут себя по отношению к немцам, как дикари по отношению к белому сахибу.

За дверью я облегченно вздохнул. Мне было стыдно за то, что я подал руку гестаповцу, но обошлось без вопросов, без многих вопросов, которых я боялся… На авеню Фош, густо покрытой снегом, свежим и белым, мне было так легко и весело, что пришлось сдерживать себя, чтобы не вываляться в снегу. Мы возвращаемся в префектуру, но через полчаса двенадцать, и никому не хочется начинать работать с делом Анатоля. Venez à deux heures![443] Идем в Сен-Поль обедать и в два часа возвращаемся. Садимся у стола очередного идиота, и тот начинает писать обычный протокол. Совсем плохо. Я диктую ему для протокола весь искусно придуманный рассказ. Около пяти заканчиваем и собираемся уходить. Чиновник меня отпускает, но задерживает Анатоля. Он будет взят под стражу до судебного заседания. Я бросаюсь, ищу В. (вышел), бесполезно, такое постановление. Попался.

Сажусь на велосипед и еду к его товарищам с просьбой, чтобы отнесли ему сигарет и немного теплых вещей. Возвращаюсь домой в восемь вечера забрызганный до пояса, весь мокрый и усталый. К тому же велосипед еле едет.

21.1.1942

Большевики отбили Можайск. При