Тысяча осеней Якоба де Зута - Дэвид Митчелл

Однажды я задумался над вопросом: мое имя принадлежит мне? Я не говорю об имени раба. Мое рабское имя меняется по желанию хозяина. Работорговцы ачехи[76], укравшие меня, дали мне имя Прямые Зубы. Голландец, купивший меня на батавском рынке рабов, назвал меня Вашингтоном. Он был плохой хозяин. Хозяин Ян называл меня Ян Фен. Он научил меня шить и кормил меня такой же едой, как и своего сына. Моим третьим хозяином стал ван Клиф. Он назвал меня Be, потому что ошибся. Когда он спросил хозяина Яна — всякими умными голландскими словами — как меня зовут, китаец решил, что вопрос: «Откуда он здесь?» — и ответил: «С острова Ве», — и мое следующее рабское имя стало таким. Но эта ошибка — хорошая для меня. На Ве я не был рабом. На Ве я жил с моим народом.

Мое настоящее имя я не скажу никому, чтобы никто не украл его.

Ответ, я думаю, «да»: мое настоящее имя принадлежит мне.

Иногда другая мысль появляется у меня: «Мои воспоминания принадлежат мне?»

Воспоминания о моем брате, ныряющем в воду со скалы — черепахи, гибком и смелом…

Воспоминания о тайфуне, гнущем деревья, как траву, о ревущем море…

Воспоминания о моей усталой доброй матери, укачивающей нового младенца, поющей…

Да, как и мое настоящее имя, мои воспоминания принадлежат мне.

Однажды, я подумал и такое: «Мои мысли принадлежат мне?»

Ответ скрывался в тумане, и я спросил слугу доктора Маринуса, Илатту.

Илатту ответил, что да, мои мысли рождаются в моем сознании, и потому они — мои. Илатту сказал, что мне принадлежит мое сознание, если я этого захочу. Я спросил: «Даже рабу?» Илатту сказал, да, если разум — крепость. Тогда я превратил свой разум в остров, как Be, защищенный со всех сторон глубоким синим морем. На моем острове — разуме нет дурно пахнущих голландцев, или надсмехающихся малайских слуг, или японцев.

Мое тело принадлежит хозяину Фишеру, но ему не принадлежит мое сознание. Это я знаю, потому что я испытывал себя. Когда я брею хозяина Фишера, я представляю себе, как режу ему горло. Если бы мое сознание принадлежало ему, он бы читал мои мысли. Но вместо того, чтобы наказать меня за них, он просто сидит с закрытыми глазами.

Но я обнаружил: если разум принадлежит тебе, то возникают проблемы. Пребывая на своем острове — разуме, я становлюсь свободным, как любой голландец. Там я ем каплунов, и манго, и засахаренные сливы. Там я лежу на теплом песке с женой хозяина ван Клифа. Там я строю лодки и плету паруса с моим братом и моим народом. Если я забываю их имена, то они тут же напоминают мне. Мы говорим на языке Be, и пьем каву, и молимся нашим предкам. Там я не шью, не драю, не приношу и не тащу ничего для хозяев.

А потом до меня доносится: «Ты слышишь меня, сонный пес?»

А потом до меня доносится: «Если ты сейчас не шевельнешься, то отведаешь моего кнута!»

Каждый раз, возвращаясь со своего острова — разума, я вновь попадаю к работорговцам.

Когда я возвращаюсь на Дэдзиму, болят шрамы, пусть и не слишком сильно, оставшиеся после того, как меня схватили.

Когда я возвращаюсь на Дэдзиму, я чувствую, как уголь гнева тлеет внутри.

Слово «мое» приносит наслаждение. Слово «мое» приносит боль. Это истинные слова, как для хозяев, так и для рабов. Когда они напиваются, мы становимся для них невидимыми. Их разговор крутится вокруг собственности, или прибылей, или убытков, или покупки, или продажи, или кражи, или найма, или сдачи в аренду, или возможности кого‑то надуть. Для белых людей жить — означает владеть, или попытаться завладеть еще большим, или умереть, когда пытаешься завладеть. Их аппетиты потрясают! Они владеют одеждой, рабами, повозками, домами, складами и кораблями. Они владеют портами, городами, плантациями, долинами, горами, островами. Они владеют этим миром, джунглями, небом и морями. И все равно жалуются, что Дэдзима для них — тюрьма. Они жалуются, что несвободны. Только доктор Маринус свободен от этих жалоб. Кожа у него — белого человека, но по глазам видно, что его душа не такая, как у белого человека. Его душа гораздо старше. На Be мы бы звали его квайо. Квайо — это предок, который не остается на острове предков. Квайо возвращается, и возвращается, и возвращается, каждый раз — в новом ребенке. Хороший квайо может стать шаманом, но нет ничего хуже в этом мире, чем плохой квайо.

Доктор убедил хозяина Фишера, что меня надо обучить голландскому письму.

Хозяину Фишеру эта мысль сначала не понравилась. Он сказал, что раб, умеющий читать, может навредить себе «революционными настроениями». Он сказал, что видел такое на Суринаме. Но доктор Маринус настоял, чтобы хозяин Фишер подумал о том, какую пользу я смогу принести в бухгалтерии и как много денег он получит, если вдруг захочет меня продать. Эти слова поменяли мнение Фишера. Он посмотрел на господина де Зута, который сидел за обеденным столом. Сказал: «Клерк де Зут, у меня для вас отличное задание».

Когда хозяин Фишер заканчивает трапезу на кухне, я следую позади него в дом заместителя директора. Мы переходим Длинную улицу, и я должен нести зонтик, чтобы его голова всегда оставалась в тени. Это нелегко. Если кисточка зонтика касается его головы или солнце заглядывает ему в глаза, он бьет меня за халатность. Сегодня у моего хозяина плохое настроение, потому что он потерял много денег в карточной игре у хозяина Грота. Он останавливается прямо посередине Длинной улицы. «В Суринаме, — кричит он, — они знают, как выучивать таких вонючих негритянских псов, как ты!» Затем он бьет меня в лицо, сильно, как может, и я роняю зонтик. Он кричит на меня: «Подними!» Когда я сгибаюсь, чтобы поднять, он пинает меня в лицо. Это любимый трюк хозяина Фишера, поэтому я заранее поворачиваю голову, чтобы удар пришелся не по носу, но я притворяюсь, что мне очень больно. Если так не сделать, он почувствует себя обманутым и пнет еще раз. Он говорит: «Это тебе урок за то, что бросил принадлежащую мне вещь в пыль!» Я отвечаю: «Да, хозяин Фишер», — и открываю дверь в его дом.

Мы поднимаемся по лестнице к его спальне. Он ложится на кровать и говорит: «Такая чертова жара в этой чертовой тюрьме…»

Очень много разговоров о «тюрьме» этим летом, потому что корабль из Батавии еще не прибыл. Белые хозяева опасаются того, что он вообще не придет и что не будет торгового сезона. И нет никаких новостей с острова Ява. Белые хозяева, которым пора возвращаться, не смогут вернуться. Не смогут вернуться также слуги и рабы.

Хозяин Фишер бросает носовой платок на пол и бурчит: «Дерьмо!»

Этим голландским словом и ругаются, и обзываются, но в этот раз хозяин Фишер приказывает мне поставить горшок для оправлений в его любимый угол. Внизу, у лестницы, есть нужник, но он слишком ленивый, чтобы спуститься вниз. Хозяин Фишер встает, расстегивает бриджи, усаживается над горшком и кряхтит. Я слышу гулкий шлепок. Вонь змеей проползает по комнате. Затем хозяин Фишер застегивает бриджи. «Не стой столбом, сонная Гоморра…» Его речь чуть замедленная, потому что за ленчем он выпил виски. Я накрываю деревянной крышкой горшок, выхожу из дома и направляюсь к навозной яме. Хозяин Фишер говорит, что не может терпеть грязь в своем доме, поэтому я не могу почистить горшок в нужнике, как делают все рабы.