Моя профессия – убивать. Мемуары палача - Анри Сансон

благородное желание и надежда спасти эту заблудшую душу, пробудить в ней чувство долга и вновь подчинить ее влиянию старика-дяди, который, как казалось, питал к ней отеческую любовь.

Из нескольких слов, нечаянно вырвавшихся у аббата, Шарль-Генрих узнал, что молодая девушка живет на улице дю Бак (du Bac) и даже запомнил номер дома. С этого времени он решился почти неотлучно стоять у этого дома и караулить всех, кто только выходит оттуда, до тех пор, пока не увидит девушки, черты которой напоминали бы портрет, данный отцом Гомаром. Ожидания его были не слишком продолжительны.

Уже с первых дней он заметил, что каждый день после обеда из дома выходит молодая девушка с изумительно свежим цветом лица, голубыми глазами, коралловыми губками, с белыми, как перламутр, зубами и с роскошными, густыми белокурыми волосами. Это существо казалось Кипридой нашего времени, одаренной такой красотой и грациозностью, которую ни резец, ни воображение художника не могли придать древней богине красоты. Эту девушку провожала подруга, с которой, как казалось, она беседовала очень весело, потому что речи их время от времени прерывались взрывами того свежего и звонкого смеха, который свойственен только молодости. Чета эта отправилась в Тюильррийский сад, куда пошел и мой дедушка за ними на таком расстоянии, чтобы не выпустить их из виду и в то же время не обратить на себя внимания.

Эта предосторожность, впрочем, не имела того успеха, какого ожидал мой дед. Молодая девушка и ее спутница, вероятно, давно привыкли к подобным маневрам, потому что не успели они сделать двух-трех кругов по аллеям сада, как уже убедились в том, что за ними следят.

Шарль-Генрих Сансон, как я уже сказал, был очень недурен собой, одевался изящно и со вкусом, носил шпагу и шляпу с такой непринужденностью, что казался образцовым джентльменом. Вероятно, своей внешности он обязан был тем, что обе дамы не стали пугаться его. Он решился следовать за ними; провожал их во время прогулки по Тюильррийскому саду и по улицам до тех пор, пока не убедился, что они отправились домой.

На другой день повторилось то же самое, но дело не подвинулось ни на шаг вперед. Он снова увидел, как эти девушки исчезли за маленькой дверью своего дома на улице дю Бак, а сам остался на пороге, повесив нос. Но вдруг почувствовал, что кто-то легко прикоснулся к его руке. Он оглянулся и увидел спутницу Жанны, которая очень почтительно ему поклонилась.

– Милостивый государь, – сказала она, – госпоже моей, девице Лансон, показалось, что вы следите за ней, как будто вы знакомы с ней и хотите ей что-то сообщить; поэтому она послала меня к вам разрешить ее недоумение и сказать, что вам угодно от нее.

У деда моего был характер очень решительный, поэтому он и не подумал об отступлении. Нимало не задумываясь, он отвечал:

– Действительно, я желал бы иметь возможность хоть одну минуту поговорить с вашей госпожой, но, не имея чести быть с ней знакомым, я не осмелился просить ее об этом.

– Вы можете видеть мою госпожу, – возразила служанка, – она одна и имеет полное право принимать кого ей вздумается. Если вы желаете с ней видеться, то как прикажете доложить о вас?

– Мое имя ничего не значит, потому что, как я уже сказал, я не имею чести быть знакомым с вашей госпожей. Впрочем, доложите, что ее желает видеть господин де Лонгеваль.

Частичка «де», разоблачившая звание незнакомца, показалась очень приятной субретке. Она полетела, как стрела, и тотчас же возвратилась с ответом, что ее госпожа ожидает господина де Лонгеваля.

Решительная минута наступила. Не без волнения входил Шарль-Генрих Сансон по ступенькам лестницы. Наконец его ввели в комнату, в которой яркость дневного света была умерена драпировками; ароматный запах духов носился в воздухе; несколько бюстов Уато, Буше, Ланкре и Натуар были расставлены на трюмо, на камине и над дверями. Жанна полулежала на одном из трех красивых диванчиков, которые тогда были известны под именем «счастье днем» (bonheur du jur) и которые в то время были в большой моде. Она встретила моего деда с дружеской улыбкой и грациозным жестом указала ему на кресло, которое своим изяществом и комфортабельностью вполне гармонировало с роскошным диваном хозяйки.

– Сделайте одолжение, милостивый государь, скажите, чем я обязана чести видеть вас у себя дома?

Ответ на это был очень затруднителен.

– Сударыня, – сказал он с глубоким вздохом, – знаете ли вы господина аббата Гомара?

При этом имени молодая девушка быстро поднялась с места. Ее оживленное и румяное лицо совершенно побледнело, гнев блеснул в ее глазах, и она начала говорить голосом, который дрожал от волнения, несмотря на все усилия преодолеть это.

– Что это значит, милостивый государь? По какому праву осмеливаетесь вы мне говорить о господине аббате Гомаре? Разве вы шпион, которого подослали ко мне, чтобы следить за мной? Если это так, то мне очень жаль, что вы так рано взялись за это ремесло и в вашем возрасте согласились принять участие в преследовании женщины.

– Ах, сударыня, – жалобно стал говорить мой дед, оскорбленный незаслуженным подозрением, – как могли вы это подумать! Правда, я знаю отца Гомара, но к вам я явился по собственному влечению. Я часто слышал, как отец Гомар говорил, что у него есть племянница, которую он так нежно любит и которую совратили с пути злые люди. Эти слова родили во мне мысль найти вас, броситься к вашим ногам и умолять вас послушаться голоса того многоуважаемого человека, который обращается к вам в одно время и как пастырь-духовник и как родной ваш советник, занявший место вашего отца. Клянусь вам, сударыня, что единственное желание его – ваше счастье в этой жизни и вечное блаженство в будущем.

Произнося это, Шарль-Генрих Сансон не ограничился одними словами, а действительно бросился к ногам Жанны. Тотчас же обратилась она к своей субретке, спрятавшейся за полуприподнятым занавесом и следившей за всей этой сценой, со следующими словами:

– Не правда ли, как глуп этот мальчик?

Предоставляю судить самим читателям, как был удивлен и поражен Шарль-Генрих Сансон, когда увидел жалкие последствия своего красноречия. Быть может, он надолго остался бы в этом положении, если бы его не выручил его решительный характер.

– Вы совершенно правы, – сказал он. – Я был очень глуп, набив себе голову мыслями отца Гомара. Предоставим этому господину проповедовать сколько ему угодно и сознаемся, что и в этой жизни очень много приятного. Прибавлю еще, что она никогда не представала предо мной в таком