Три позы Казановы - Юрий Поляков

Прошло несколько лет, у Юдифи Гольдман подрастал сын – милый русоволосый мальчик с печальными тёмными глазами. Её давным-давно откомандировали из ЧК в Наркомпрос. Мосичка, сволочь, накатал-таки донос. Одно время она служила в подкомиссии, готовившей переход на латиницу, что было необходимо для активного вливания Советской России в мировую революцию, ведь большинство пролетариев на Земшаре кириллицы не знали. Но сначала погнали Троцкого с его перманентной теорией, потом Луначарского с его нездоровой любовью к авангарду и молодым актрисам. Сталин, потихоньку возрождая империю, на Политбюро назвал «латинство» вредительством. Мол, покойный Ильич писал свои труды на кириллице – и ничего, был не псом бродячим, а вождём всех трудящихся. Конечно же, Иосиф Виссарионович был прав!

И вот сидит наша печальноокая Юдифь, уволенная из Наркомпроса с партвыговором, в крошечной комнатушке, где, кроме портрета Розы Люксембург и наградного нагана, нет ничего. Тоскует, бедняжка, еле сводит концы с концами, растит внебрачное дитя, читает на досуге «Анти-Дюринг» и Ахматову. Хорошо хоть ещё отец деньгами помогает. Соломона Гольдмана назначили директором ювелирного магазина, который у него отобрали, когда сворачивали НЭП. Вполне понятное великодушие: при царизме он пару раз скидывался на революцию, а такое не забывается.

И вдруг как гром среди хмурого неба: Юдифь срочно вызывают в горком ВКП(б) – к секретарю.

«Зачем? Неужели хотят исключить из партии? – пронеслось в её коротко стриженной голове, пока она надевала гимнастёрку, юбку, пошитую из английских галифе, и повязывала красную косынку. – Нет, лучше смерть! – Мать-одиночка вынула из тумбочки и проверила наган: – Исключат – застрелюсь, а сына к дедушке отправлю!»

И вот бывшая чекистка, уже готовая свести счёты с жизнью, входит в кабинет секретаря горкома с простецкой фамилией Жуков. Тот, словно не замечая посетительницу, сидит, низко склонившись над развёрнутой «Правдой», покручивает кавалерийский ус и читает передовую статью. Широкоплечий, к френчу привинчены два ордена Красного Знамени. Голова обрита по тогдашней моде и сияет глянцем в свете лампочки Ильича. Вдруг секретарь отрывается от газеты, и Юдифь чуть не падает в обморок: под портретом Маркса сидит и смотрит на неё голубыми глазами монархист Фёдор Алферьев собственной персоной. Опустим возгласы изумления, слёзы счастья – и перейдём к сути дела.

Получив документы краскома, бывший корниловец рассчитывал, конечно, уйти за кордон, в Финляндию, но монархическое подполье, переправлявшее своих на ту сторону, было разгромлено, и «окно» на границе закрылось. Тогда он решил рвануть в Харбин и с этой целью добрался до Хабаровска, где был арестован бдительным патрулём прямо на вокзале: не понравилась его выправка. Проверили бумаги и с удивлением выяснили, что в город прибыл не кто-нибудь, а тот самый Иван Жуков – славный рубака, сын трудового народа, герой Гражданской войны, хоть и проштрафившийся, но прощённый самим Троцким. А руководящих кадров в те годы страшно не хватало. Лже-Жукову стразу предложили хорошую должность в уездкоме. Его предшественник поссорился с командиром продотряда и ушёл в леса – партизанить, как при Колчаке.

Чтобы не вызвать подозрений, мнимый краском согласился, надеясь переждать и притупить бдительность большевиков, а потом уйти в Китай. Вскоре для конспирации и отправления телесных наклонностей он сошёлся с машинисткой Пушторга Варварой, но часто, лёжа в семейной постели после бескрылого содрогания, бывший черносотенец с тоской вспоминал свою пылкую и нежную Юдифь.

Надо заметить, Жуков-Алферьев оказался в двусмысленном положении. С одной стороны, Фёдор-Иван жил теперь среди недавних лютых врагов, порушивших святую колокольную Русь и зверски убивших царскую семью во главе с государем, которому он присягал на верность. С другой – эти суровые, часто невежественные люди, обуянные языческим марксизмом, делали государево дело: собрали развалившуюся на куски «единую и неделимую», вогнали в рубежи державы «щирых» хохлов и неблагодарных грузин, чуть не взяли Варшаву, намертво приторочили к России почти отвалившееся Дальневосточье. Они строили заводы, учили народ грамоте, раздали крестьянам землю, крепили армию… Всё это не могло не радовать сердце патриота.

Оглядевшись, Жуков-Алферьев стал примечать, что таких, как он, «бывших», вокруг множество: учат, лечат, командуют, строят, воюют… Кто-то торопливо перебежал в коммунистическую веру, но другие продолжают креститься на извёстку колоколен. И все сообща в поте лица трудятся ради воскрешения империи. Не успел мнимый краском приработаться вуездкоме, как его взяли на повышение, и оно понятно. Для начальства он был живым воплощением того, на что способен вчерашний крестьянин, выдвинутый партией в руководящий орган. Все кругом только диву давались, какие чудеса смекалки и самообразования выказывал бедняцкий сын Ванька Жуков, имея всего-то два класса церковно-приходской школы.

Но для Фёдора Алферьева, окончившего классическую гимназию и три курса юридического отделения Киевского университета, самым сложным было скрывать своё образование. Однажды он чуть не засыпался, когда увлёкся и в присутствии товарищей заговорил по-английски с американским концессионером, заехавшим по расхитительной надобности в Хабаровск. Пришлось соврать, будто он давно уже тайком изучает этот язык, так как готовится к мировой революции, которая начнётся непременно в Североамериканских Штатах. Его пожурили, объяснив: по окончательному мнению товарища Троцкого, мировая революция начнётся исключительно в Германии, и посоветовали выучить немецкий, что он и сделал в течение полугода, благо освоил язык Гёте ещё в плену. Блестящего выдвиженца вскоре с повышением перевели в Омск, затем забрали в Пермь и вот теперь перекинули в Москву – в горком…

Обо всём этом, заперев двери, Фёдор шёпотом рассказал своей ненаглядной Юдифи, отвлекаясь только на нежные поцелуи и страстные объятия. Он прочитал в «Правде» разгромный фельетон молодого рабкора Ивана Болта «Сначала латиница, потом интервенция!» Там среди прочих вредителей упоминалась и Юдифь Гольдман. Кровь закипела в жилах Алферьева, он понял, что все прошедшие годы ни на миг не переставал любить эту женщину.

– Ты замужем?

– В принципе нет. Но у меня есть сын.

– Это не важно!

– Нет, важно, потому что это твой сын.

– Мой! – воскликнул Иван-Фёдор, привлекая Юдифь к себе. – Как его зовут?

– Авраам.

– Надо же! – подивился бывший вожак юных черносотенцев.

– Он так похож на тебя!

– Правда?

На другой день Жуков-Алферьев развёлся со своей машинисткой Варварой, оказавшейся к тому же фригидной истеричкой с правым уклоном, расписался с Юдифью и усыновил Абрама.

Но оставим покуда в покое Фёдора Алферьева и Юдифь Гольдман, ставшую Жуковой. Обернёмся ко второй родовой ветви нашей удивительной саги. Для этого нам придётся вновь вернуться в героические двадцатые, когда Малевич с маузером гонялся за последними передвижниками, Татлин изобретал свои башни, Маяковский рифмовал «носки подарены – наскипидаренный», а Эйзенштейн снимал крутую массовку под названием «Взятие Зимнего», которую теперь все почему-то принимают за документальное кино.