Сашенька - Саймон Себаг-Монтефиоре

Вот он, улыбается своей ласковой, нежной улыбкой.

Его манящие глаза, как она решила, просто созданы для долгих прощаний при отъезде. Одетый в обычные темно-синие джинсы, он ожидал на ступеньках небольшого вокзала. Как и ее отец, Андрей не хотел, чтобы она ехала в Лондон, и прошлой ночью умолял ее подождать до конца весны, когда они смогут поехать в отпуск и позагорать в Крыму.

Его поцелуи и доводы почти убедили Катеньку, пока она игриво не осадила его: «Андрюша, не так быстро. Я подумаю». Он надулся, она его утешала, думая о том, как же ей нравятся его зеленые глаза, — но разве их можно сравнить с Лондоном, Москвой, кандидатской, за которую она принялась, ее командировкой как историка? Она хотела стать писателем-историком России времен Екатерины; она мечтала, что будет жить в Москве, издавать солидные книги и, возможно, когда-нибудь ее изберут в Академию наук…

Андрей, как и отец, вызвался донести ее небольшой багаж. В конце концов после небольшой перепалки порешили на том, что каждый возьмется за одну ручку и так они донесут сумку до поезда. Все вошли в вагон, затем в купе. Доктор Винский обнял Катеньку и поцеловал лоб, на глаза ему навернулись слезы.

Андрей прошептал: «Я тебя люблю».

Катенька стояла у открытого окна, посылая родным и жениху воздушные поцелуи. Потом лязгнули колеса, поезд дернулся и, пронзительно засвистев, с грохотом умчался вдаль, на север, к сердцу России.

* * *

Поезда на полустанках вечно напоминают о прошедших днях и утраченных друзьях. Мгновение все молчали, Татьяна промокнула глаза носовым платком: ее беспокоила Катенькина работа — какое исследование она будет проводить? Как она справится одна? Зачем ей нужно было уезжать? Женщина обняла Андрея.

Баба, живой пример того, как сочетается коммунистическая догма с крестьянским суеверием, перекрестилась. Клоп лишь однажды уезжал из Безнадежной — в июне 1941-го, когда его призвали в Красную армию, и лишь один раз возвращался — в мае 1945-го… Но тогда поезд со шлейфом белого пара унес его в Москву, а оттуда он дошел до самого Берлина. Лучшее и самое страшное время его жизни, говорил он жене: убитые друзья, новые друзья, «За Родину! За Сталина!» Сталин — вот это был человек!

Доктор Винский продолжал стоять на платформе, хотя все уже ушли. Было 10 часов утра, но в его приемной в поликлинике на улице Ленина, между бывшим райкомом партии и магазином «Молоко», уже толпились пенсионеры с весенней простудой и тающими сбережениями.

Он закурил сигарету и посмотрел вслед удаляющемуся поезду.

Винский очень гордился Катенькиной храбростью — а смог бы он сам решиться на подобное? Он вырос в родительской семье здесь же, в Безнадежной, а в восемнадцать лет уехал на таком же поезде в далекий Ленинград, чтобы выучиться на врача. Баба тогда купила ему новый костюм, новые ботинки и парусиновый чемоданчик.

Они были людьми небогатыми, но во всем Ленинградском мединституте никого так не баловали родители, как его. Он был первым в семье Винских — да что там, во всей станице, — кто получил высшее образование.

Доктор Винский уже не впервые задавал себе вопрос: зачем он, молодой врач, вернулся в это богом забытое место на окраине империи? Он мог бы продолжить обучение, он мечтал стать гинекологом, сделаться профессором в Москве. Но вернулся сюда — в дом с голубыми ставнями, где родился и жил до сих пор. Вернулся, чтобы жить со своими родителями-крестьянами и заведовать местной поликлиникой.

Может, он бы и не преуспел в Ленинграде, а может, просто струсил. Но это был его дом, его тянуло сюда.

Доктор Винский ненавидел расставания: он не любил, когда кто-нибудь покидал дом, а сейчас уехала его единственная дочь. Ему уже было далеко за пятьдесят, и он знал, что со своим больным сердцем никогда никуда не уедет.

Он щелчком отправил сигарету на рельсы. Что это за семья, историю которой должна исследовать Катенька?

В России всегда лучше оставить прошлое в покое.

Прошлое может омрачить настоящее. Если бы академик Беляков не уверял, что Катенька будет в безопасности, отец бы никогда не отпустил ее в Лондон.

Катенька, думал он, — это прекрасная райская птица, посаженная в тесную клетку. Он и никто другой должен отпустить ее в полет. В отличие от старика отца, доктор так и не вступил в партию, но в нынешнее смутное время, когда в стране воцарились хаос, повальная продажность и демагогия, он всеми силами души стремился вернуть себе уверенность в будущем.

Она поедет в тот мир и в то время, где он не сможет ее защитить. Наверное, поэтому его так тревожило предстоящее Катенькино путешествие.

3

Само путешествие — поездом до Москвы, затем перелет из Шереметьева — было таким головокружительно захватывающим, что Катенька записывала каждое мгновение в тетрадь, которую приобрела специально для этого случая. Она описала своих соседей по купе, процедуру таможенного досмотра в аэропорту, пассажиров самолета, сидевших рядом с нею (она впервые летела самолетом), а затем — поездку в вагончике грязного лондонского метро, которое сами англичане называют просто «трубой». Каким мрачным и жалким оно выглядело после мраморного великолепия станций-дворцов знаменитого московского метрополитена!

Наконец, как она шла, сгибаясь под тяжестью чемодана, от станции на площади Слоан-сквер. И вот она на месте, не сводит широко раскрытых от удивления глаз с небольшого уютного, сияющего неброской роскошью отеля на Кадоган-гарденз в лондонском районе Челси, где ей забронировали номер.

Администратор, высохший мелкий клерк с прической на пробор, казалось, совсем не рад был ее видеть. А когда понял, что она русская, и вовсе сделался подозрительным, внимательно проверил ее паспорт, как будто в нем могли содержаться следы какого-нибудь биологического оружия КГБ. Когда он убедился, что номер для нее заказан и оплачен, его мнение о ней изменилось на глазах: она выросла из агента КГБ до подруги какого-нибудь мафиози.

— С какой целью вы приехали в Лондон? Осмотр достопримечательностей или?.. — спросил он, не поднимая глаз от конторки.

— Я историк, — ответила она по-английски с запинками, стараясь не рассмеяться над его смущением. Ей показалось, что он покачал головой: проститутка, шпионка… но историк — этого он не мог понять.

Наверху, в номере, она подивилась двуспальной кровати под балдахином, отделанной мрамором ванной с двумя — да-да, двумя! — раковинами и двумя — да-да, двумя! — пушистыми халатами и целой пещерой Аладдина, полной бесплатных шампуней, мыла, пены для ванной (которые она тут же запихнула в сумку, чтобы отвезти домой), да еще и кабельное телевидение! Этот номер разительно отличался от ее дома на Северном Кавказе и комнат в общежитии в Москве, где она провела почти пять лет.

На письменном столе лежали конверты с предусмотрительно надписанным обратным адресом и стопка чистой бумаги. Она полюбовалась набитыми гусиным пером подушками, роскошными покрывалами, занавесями с ламбрекенами — ну просто как во дворце! А на нижнем уровне номера обнаружилась гостиная, в которой громко тикали огромные напольные часы, стояли уютные глубокие диванчики и повсюду — стопки журналов в ярких глянцевых обложках: от известного журнала «Вог» до впервые увиденных Катенькой «Лондонских иллюстрированных новостей».