Господа Чихачёвы - Кэтрин Пикеринг Антонова

Выбор слов здесь неоднозначен: почему он называет именно тяжбы, горделивость и предрассудки худшими образцами «тлеющей ничтожности»? Другое его сочинение показывает, что судебные тяжбы он связывает с чиновничеством, которое презирает за бессмысленную канцелярщину и за то, как (по его мнению) чиновники вмешиваются в семейные дела (учитывая, что у него самого позади остались два продолжительных процесса о семейном наследстве, отягощенном большими долгами). Здесь «горделивость» и «предрассудки», по-видимому, отсылают к понятию «ошибочности», которое у него часто в самом общем виде резюмирует все заблуждения нечестивой жизни городских обывателей. Поэтому образ «тлеющей ничтожности», которую можно отыскать повсюду – от «отдаленных трущоб» до «тундры» – должно быть, отражает общий стиль мышления, против которого он возражает, а не какие-либо конкретные идеи или условия. Подобные взгляды ассоциировались для него с мраком и прошлым, тогда как его собственный образ мысли – с Просвещением и прогрессом.

Своими убеждениями Андрей во многом обязан иррациональности романтизма и контрпросвещения, а также консерватизму в общем смысле слова – как склонности идеализировать традиционные ценности. Поэтому сложно хоть в каком-либо отношении счесть их прогрессивными. Трудность в том, что мыслителей XIX столетия ошибочно принято разделять на две полностью противоположные группы: сторонников Просвещения, с одной стороны, и реакционеров – с другой, после того как последовавшие идеологические катаклизмы конца XIX–XX веков создали жесткую дихотомию «правых» и «левых»[886]. Андрей же был прогрессивным мыслителем в том строгом смысле слова, что он жаждал перемен и развития, в частности надеялся на улучшение и расширение возможностей получения образования на всех уровнях; но как человек набожный и сентиментальный он хотел, чтобы образование было пропитано православием, а Просвещение дополнялось «развитием чувств».

С другой стороны, возвышенность (и неопределенность) философских суждений Андрея может быть уравновешена его более приземленными повседневными наблюдениями. Например, восторг по поводу успеха изобретенного ими с Яковом телеграфа или даже такого образцово западнического предприятия, как железная дорога, показывает, что он приветствовал пользу и выгоды, предоставляемые достижениями технического прогресса. Он не был луддитом и не вздыхал о романтизированном доиндустриальном прошлом. Отвергал нравственное разложение Запада, но не собирался отказываться от повседневных удобств, обеспечиваемых новыми технологиями: в 1836 году он пишет, что они с Яковом смогут беседовать по телеграфу в дождливый день, уютно устроившись «в теплых комнатах, на версту друг от друга». Тут его мысль соскальзывает на другой предмет, и он вспоминает: «Чугунные дороги! 30 верст за 40 минут». Столь быстрая поступь прогресса заставляет Андрея задуматься о том, «что будет с нашим телеграфом еще через 2–3–4–10 лет. Решительно говорю, что бумаги на тетрати сношениев достаточно будет в половину, в четверть противу теперешнего. И в тихую, ясную погоду только будет ходить тяжелая почта с книгами, с посылками, – а все что на 25-и строках, все это будет оставаться на балконах, – у стекла зрительной трубы»[887].

Вновь – но уже по другому поводу – размышляя о железных дорогах, Чихачёв делится сведениями об их важности для ведения военных действий. В 1835 году, прочитав статью против строительства железных дорог (многие консерваторы полагали, что это приведет к народным волнениям и разрушит природную среду), Андрей размышляет: «Ежели Англия, Франция и может еще какие государства станут ревностно распространять их, а мы будем ревностно сопротивляться им, не было бы это для нас худо во время войны. Там будет с такою же быстротой и войска и продовольствие катать в паровых (каретах) повозках берегом, как и во время самого попутного ветра водою; а у нас время сообщениев останется по прежнему». Его размышления оказались пророческими. Унизительное поражение России в Крымской войне двадцать лет спустя произошло в значительной степени из‐за технической отсталости российского железнодорожного строительства и морских перевозок.

«Али не наше дело ломать об этом дворянскую головушку?» – добавляет Андрей, возможно, саркастически намекая на отсутствие интереса к мнению провинциального дворянства со стороны центрального правительства. Он явно не считает, что железные дороги – то, что его не касается, поскольку просит Якова узнать также мнение Тимофея Крылова. Далее он развивает собственные идеи: «С другой стороны, я думаю и о том, что ежели в каком-либо государстве разведутся и во множестве усовершенствуются чугунные дороги, стоющие миллионы миллионов. Вдруг появится сильный завоеватель, – разбросает и изуродует могучею дланию все эти колеи. Чего будет стоить снова приводить в порядок их? – Зачем он это сделает? – Для нанесения убытку и для потрясения благосостояния целой Державы». Эти отдаленные перспективы не кажутся особенно убедительным доводом против введения железных дорог, но Андрей еще не закончил: «Еще мне представляются некоторые невыгоды чугунных дорог, на долинах; но об них буду говорить при свидании»[888].

Так же рассуждая о местных новостях, друг и сосед Андрея Михаил Култашев пишет ему в 1850 году о том, как местные фабриканты послали в Санкт-Петербург делегацию с просьбой изменить новую невыгодную пошлину на английские товары: «Но депутаты возвратились с носом. – Чтобы обогатить отечество – простительно пренебречь обогащением нескольких бородок. – Новый порядок заставит их быть добросовестными фабрикантами, а не такими негодяями – как теперь»[889]. Култашев (человек, хорошо знакомый со взглядами Андрея, благодаря многолетнему близкому общению) с одобрением отзывается о капиталистической конкуренции, которая должна «заставить» владельцев фабрик перестать быть «негодяями». Какова бы ни была природа такого их «негодного» поведения, речь могла идти только о качестве их продукции, ценах или обращении с рабочими, и в любом из этих случаев интересно, что Култашев критикует их с позиций нравственности: они негодяи, дурные люди, а не просто неумехи. В 1860 году, накануне освобождения крестьян, в том же духе рассуждает друг Андрея Елисей Мочалин: