Через розовые очки - Нина Матвеевна Соротокина

этом было свое удобство, через открытую дверь можно было, лежа в кровати, смотреть телевизор.

Квартира Соткиных не вязалась в Дашином представлении с жизнью ее двойницы. Варе должны были сопутствовать такие понятия, как евроремонт, бассейн, зимний сад, итальянская мебель и персидские ковры, а эта квартира просто доживала свою небогатую и трудную жизнь. Наверное, тридцать лет назад она считалась роскошной. Со временем эта советская роскошь обветшала, выцвела, пожелтела, но, удивительно, при этом сохранила жизненный тонус и достоинство.

Что было главной мебелью московской интеллигенции в доперестроечный период? Книжные полки, конечно. Их выстраивали по вертикали, имитируя книжный шкаф, развешивали по стенам в геометрическом беспорядке, создавая продолговатые ниши–оконца, в которые помещали дорогие сердцу акварели и безделушки, в подражание Эрзе — из древесных коряг. Потом эти ниши заполняли новые порции книг, и вот уже живешь в библиотеке, книги расползаются по всему дому, не обойдя присутствием даже кухню и туалет. Робкая красота за диваном в углу — на деревянной подставке дагестанский жестяной кувшин с осенним сухим букетом, на узком подоконнике домашние растения в плохих горшках, среди них пыльный обещанный кактус. Буйные ветры нового времени обошли эту квартиру стороной.

Варина комната, в отличие от всей квартиры, была совершенно безликой, даже книг здесь не было — так… ошметки какой‑то детской литературы — сказки, стишки. Еще обширный шифоньер, письменный стол в одну тумбу и продолговатое зеркало в углу. Даша глянула на себя мельком, с опаской. Существо, которое ответило ей тем же испуганным взглядом, было не похоже ни на нее саму, ни на Варю. Ну и хорошо. Она теперь единая в двух лицах — третий вариант клонирования.

На диване было уже постелено. На подушке лежала шелковая пижама в цветочек. Диван был удобный. Даша переложила подушку так, чтобы телевизор не был в поле зрения, и как только Марина вышла из комнаты, тут же закрыла за ней дверь. Наконец‑то одна, можно передохнуть. Даша очень боялась, что Марина сядет рядом, еще, чего доброго, за руку возьмет. Сейчас Даше это было совершенно не по силам. Конечно, пройдет время, неделя–две, и ей придется с ними разговаривать. Должна же к ней хоть по капле возвращаться память. Что‑то она сможет "вспомнить", так сказать, извлечения из Вариных рассказов. Ах, как она сейчас корила себя, что так мало выведала у Вари подробностей ее жизни. Двойница дарила ей тряпки, заставила перекрасить волосы, выучила пользоваться косметикой, но не рассказала, где служит отец, в каком–таком журнале работает мать, какие у них привычки и обычаи. Трудность еще состояла в том, что откуси она себе язык, но назвать этого холеного "папой" — никогда! Даже обращаться к ним на "ты" она не могла.

Обед ей принесли на подносе: суп–лапша куриная, салатик из свежих огурцов, чай и очень вкусное печенье — хворост. Сейчас его редко готовят, а бабушка пекла. Вернее, не пекла, а варила в масле ромбиками нарезанное тесто. Даша поела, вытерла бумажной салфеткой рот и спросила вежливо у Марины:

— Простите, а где у вас туалет?

У Марины дрогнуло лицо, вздохом вырвалось: "О Господи!", хотелось крикнуть: "Варька, если ты нас дурачишь, то это жестоко!" Но она тут же взяла себя в руки, сдержалась, отвела в туалет, подождала, когда выйдет.

— Пойдем, я тебе все покажу. Вот здесь у нас ванная, здесь кухня. Когда врач разрешит, будешь здесь завтракать, а пока даже зубы чистить велено в постели. Больше по квартире разгуливать не будем.

— У меня еще к вам просьба. Вы не могли бы дать мне косынку или платок? У меня затылок мерзнет.

— Теплый? — не поняла Марина.

— Нет, шелковый какой‑нибудь, плешь на затылке закрыть.

Марина поторопилась выполнить просьбу дочери. Та завязала платок по–крестьянски вокруг шеи и не снимала его ни днем, ни ночью.

— Хочешь, я с тобой посижу?

— Нет. Спасибо.

— Может, тебе телевизор включить?

— Не надо.

— Но ведь скучно одной. Хочешь, я бабушку пришлю?

— Мне не скучно.

Даша говорила правду. Какая может быть скука, если ей так много надо обдумать и решить. Сейчас она сама себе телевизор. Газеты, книги, весь окружающий мир тоже упрятан в ее сознании. И в этой чащобе надо проторить тропинку. Нужен план действий — с этой мыслью она просыпалась, но в течение дня эта главная мысль рассыпалась на слова, и каждое слово мешало жить, как тесная обувь. "План" — это для тех, кто быстро соображает. И какие могут быть "действия", если голова временами не просто болит и ноет, а просто отказывается думать. Может она действительно что‑то забыла и теперь не может вспомнить? И вместо того чтобы придумывать, как выкарабкиваться из сложившейся ситуации, она начинала штопать свой прохудившийся мир, то есть метила словами воспоминания детства, перечисляла мебель в родном доме и в Приговом переулке, вспоминала темы своих курсовых. Использовала при это только существительные — сущее, никаких эпитетов и глаголов. Теперь имена… Отец — Фридман Клим Леонидович, мать покойная Ксения…

И тут же, не словом, а каким‑то пятном неопределенного цвета, в сознание влезало неприятное ощущение, вернее, воспоминание ее истового желания выяснить природу их сходства с Варей. Нас родила одна мать, твердила она тогда, мы сестры. Какими наивными казались ей теперь эти разговоры. И сознаемся, в ней жило подспудное желание обрести вторую мать — живую. И вот Марина рядом. Играй в свою новую судьбу. Но это была именно игра, не более. Представить Марину своей настоящей матерью было совершенно невозможно. Это было чудовищным, именно так, чудовищным предательством по отношению к той — покойной. Только она, уже истлевшая на кладбище была настоящей, а Марина — всего лишь подстава. От подобных мыслей было не просто тошно. Возникало знакомое чувство брезгливости и страха, сродни тому, какое она ощутила в бане, увидев рядом свою голую копию.

Вечерами семья собиралась в гостиной. Каждый приходил с какой‑то работой, которую, может, и не собирался делать, но имел под рукой. У Марины обычно это были тексты для редактирования, у Виктора Игоревича — газета, у Натальи Мироновны — грибная корзинка, в которой лежали предназначенные для штопки носки. Корзинка всегда была полной. И не потому, что в этой семье быстрее, чем в прочих, притирали пятки. Закон прост — если из какой‑то емкости ничего не забирать, то она полной и останется. Наталья Мироновна находила иголку с всунутой туда накануне ниткой, втыкала ее в натянутый на сгоревшую лампочку носок, говорила