Блеск минувших дней - Гай Гэвриэл Кей

Еще один непроизвольный жест кузена, и, на этот раз, и самого Фолько – рубящий взмах руки.

– Я тебе сказал, не говори о ней! Не касайся имени моей сестры своим языком!

Монтикола вспыхнул:

– Ты держишься за эту ложь? Наверное, тебе приходится, по прошествии стольких лет. Очень хорошо. Тогда сразись со мной. Но знай: это я буду сражаться за честь Ванетты Чино, а не ее брат.

– Нет! Не произноси ее имени!

– Но я буду! Мне это надоело, это продолжалось слишком долго. Я буду говорить об этой девушке и заявлять, что ее отец и брат запятнали память о ней в своих целях. Сражайся со мной за то, что я это сказал! Своей армией, своим мечом. Выбор за тобой. Тогда в обители ничего не произошло!

– Ты туда ездил! Чтобы отомстить!

– И ничего не произошло. И ты это узнал еще тогда – от нее! Дерись со мной!

– Ты – порочный сын порочного семейства. Ты уничтожил ее тем, что явился туда! Для нее все было кончено в тот момент, когда ты перелез через стену и вошел в ее комнату. Какой вес имеют любые отрицания после того, как об этом стало известно?

– Какой вес? Ее слово, моя клятва. Первая Дочь также поклялась бы перед алтарем в ее невиновности – и в моей, – если бы ее попросили. Но твой проклятый Джадом отец решил иначе. Это он погубил свою дочь, чтобы нанести ущерб мне и Ремиджио, и это ты поддерживал его ложь все эти годы! Почитал отца тем, что позорил ее? Славный поступок, господин мой!

Теперь Фолько трясло. И Монтиколу тоже, как я видел.

Прошлое, внезапно пришла ко мне жестокая мысль, способно убить человека в настоящем.

– Значит, только мы: ты и я, – произнес Фолько, выдавливая из себя слова. – Давно пора.

– Давно пора, – согласился Монтикола.

– Мне следовало убить тебя много лет назад.

– Тебе следовало умереть, пытаясь это сделать. Хотите сначала помолиться, господин мой д’Акорси? Вы в мире с Джадом?

– Всегда был и буду.

– Фолько… – заговорил его кузен. Снова этот рубящий жест рукой, и Альдо умолк.

Я осознал, что меня тоже бьет дрожь. Я слышал пение птиц, журчание реки позади нас. А потом услышал другой звук – как услышали мы все и поняли, что все изменилось. Для всех нас, живущих в то время, в том месте и в том мире, какой был дарован нам, – или в том мире, который был сотворен сделанным нами выбором.

Был тихий день, дул самый нежный ветерок. Небо было далеким и бескрайним. И в этом покое, внизу, на Господней земле рядом с рекой, где мы находились, мы услышали, как зазвонили колокола. Этот звук ясно донесся до нас из обнесенной стенами обители и святилища через разделяющие нас поля.

Мы все еще не знали. В тот момент не знали. Но мы повернулись в ту сторону и увидели, как три священника в желтых одеждах вышли из ворот обители и направились к нам.

Двое из них несли колокола – тяжелые колокола, священники держали их обеими руками и звонили все время, пока шли. Третьим был высокий худой человек, очень старый, как я увидел, когда они приблизились. А еще я увидел, что этот человек плачет, так что слезы струятся по его лицу, и священники, идущие с ним, – тоже, они тоже плакали, раскачивая свои тяжелые колокола. Они подошли к нам, пройдя по весенней земле под солнцем и далекими облаками, остановившись возле того места, где мы сидели верхом на конях, и высокий, Старший Сын Джада из обители, заговорил с нами.

Так я узнал – мы все узнали – о только что полученном ими известии: Сарантий пал.

Мир навсегда изменился.

Я давно понял, что память – штука сложная. Некоторые моменты, даже давно минувшие, мы вспоминаем очень ясно (или думаем, что ясно); другие, не менее, а возможно, даже более важные в нашей жизни, вспомнить трудно.

День, когда я вместе с правителями Акорси и Ремиджио узнал, что Город Городов пал под натиском ашаритов, был весенним и ясным, я это знаю точно. Но когда я пытаюсь бросить взгляд назад сквозь годы и вспомнить мгновения после того, как священник сообщил нам об этом… Знаете, у меня возникает ощущение, будто нас окружала легкая дымка, похожая на туман, поднимающийся с нашей лагуны, или мне кажется, что то был серый день под зимним дождем, застилавшим все вокруг.

Я был потрясен. Может быть, правильнее сказать, что я был уничтожен. Мы все были уничтожены, да и как могло быть иначе? В самом деле, как? Мы были подобны стеклу, которое уронили с высоты на каменный пол.

Первое, что я вижу ясно: я стою возле своего коня (а вот как я с него соскочил, совсем не помню) на поле и смотрю на Фолько Чино и Теобальдо Монтиколу, преклоняющих колени. Я последовал их примеру. Старый священник все еще плакал, младшие все еще раскачивали тяжелые колокола, а большие колокола в святилище все еще звонили. По крайней мере, так мне говорит моя память. Возможно, на нее нельзя слишком полагаться.

Думаю, именно Фолько заговорил первым. Помню, как он сказал:

– Прости всех нас, святой Бог. Это наш великий грех перед тобой, и он вечно будет давить на нас тяжким грузом.

Затем, словно осененный какой-то мыслью, он быстро повернул голову и посмотрел на Монтиколу рядом с собой, который молчал, закрыв лицо руками.

– Теобальдо! – произнес Фолько. Я никогда не слышал, чтобы он называл врага по имени. – Уповай на веру и на Бога! Возможно, он жив! Не все они там остались, и несомненно, не все, кто остался, должны были…

– Да! – воскликнул Гаэтан, давний спутник Монтиколы, стоящий на коленях рядом со мной. – Да, повелитель. Труссио мог уцелеть! Мы не должны…

Мои воспоминания говорят, что Теобальдо Монтикола поднял свою красивую голову, посмотрел на стоящего рядом Фолько и произнес:

– Нет. Мой сын должен был остаться и умереть на стенах города. Я знаю… знал его. Я лишь могу… я могу… Ты помолишься вместе со мной о его душе, д’Акорси? Ты это сделаешь?

– О нем и о них всех, – ответил Фолько. – И о прощении, которого мы не заслуживаем.

Потом я вижу нас в стенах обители, хоть и не могу вспомнить, как мы туда попали. Мы находимся в святилище и возносим молитвы перед алтарем вместе со священнослужителями: за Сарантий и всех тех, кто погиб там, пока мы продолжали жить своей жизнью, занимались нашими войнами, амбициями и неприятностями, как будто они более достойны нашего внимания и наших желаний.

Город Городов. Я кое-что знал от моего учителя о том, каким он был прежде. Гуарино показывал нам летописи, описания очевидцев. Мы читали отрывки из них. «Мы не в состоянии забыть эту красоту», – написал домой один посол из Москава, посетивший Сарантий.

Гуарино возил некоторых из нас в Варену, чтобы показать мозаики, на которых изображены два императора и их придворные. Даже в наше время, когда его слава давно померкла… даже через тысячу лет после того, как исчезли блистательные дворы императоров, Сарантий оставался самым великим городом на земле. Оплот Джада на Востоке, окруженный тройными стенами, – пусть даже Бога там понимали по-другому. А теперь… он исчез. Пал. В своем воображении я видел пожары. Руины на месте несокрушимых стен. Нетрудно представить, что там творили завоеватели под усыпанными звездами знаменами их собственной веры, торжествуя после столь долгой и трудной осады.