Ведьмаки и колдовки - Карина Демина

…правда, она не сказала, что слезы эти будут кровавыми.

И случится это не скоро.

Не сказала. А Гавел не стал уточнять: и без него разберутся.

Да славится наш суд — самый гуманный суд в мире!

Из прокламации, выпущенной судейской коллегией к двухсотой годовщине принятия Великого Статута для патриотического воспитания и просвещения народного

Четвертые сутки почти без сна.

И глаза горят огнем. Евдокия трет их, хотя понимает, что так нельзя, только хуже сделает, но ей все равно, потому что четвертые сутки уже, а ничего не понятно…

— Выпей, — Аленка протягивает высокий стакан с мятным лимонадом, — тебе станет легче, вот увидишь.

И Евдокия берет.

Ей невероятно хочется спать, но сон кажется предательством по отношению к Лихо, ведь если Евдокия закроет глаза, то…

…мятный лимонад со слабым привкусом лимона прохладен, как и Аленкины руки на висках.

— Вот увидишь, все образуется, — обещает она, и Евдокия вновь соглашается.

Конечно, образуется.

Четвертые сутки пошли уже… это ведь много, бесконечное количество часов, минут, секунд… растянутое ожидание… и она, Евдокия, бессильна что-то изменить.

Не здесь, не в королевском дворце, где она — не то пленница, не то гостья, а может, и то и другое сразу, кто этих королей разберет? Дворцовый медикус вновь заглядывал, настоятельно рекомендовал успокоительные капли, дескать, Евдокия чересчур уж изводит себя переживаниями.

Изводит.

Как иначе?

Ведь четвертые сутки, а никто ничего не говорит… Себастьян заглядывал. Ему к лицу белый костюм, и рубашка выглажена, накрахмален воротничок. Запонки поблескивают. Булавка для галстука подмигивает и сверкает, переливается камушек в подвеске. Себастьян его то и дело трогает, точно желая убедиться, что камушек этот на месте.

Сам он худой. И под глазами круги залегли. Откуда-то Евдокия знает, что ненаследный князь тоже почти не спит, и знает — из-за чего не спит… и это знание позволяет простить его.

А может, и того раньше Евдокия простила… та, прежняя, вражда казалась ныне глупой.

— Тебе надо отдохнуть, — говорит Себастьян и за руку берет, а Аленка держит за вторую. — Ты все равно ничего не сможешь сделать.

И Евдокия кивает, соглашаясь. Но правда в том, что она не способна ни есть, ни спать. Она ждет, и ожидание выматывает душу.

— Все будет хорошо. — Себастьян умеет врать, и Евдокия почти верит. — Аврелий Яковлевич на нашей стороне, а он — это сила… и королевич опять же… он мне должен… и если так, то отпустят…

Евдокия кивает: конечно, отпустят.

Лихослав ведь не виноват, что он волкодлак. Он не такой, как прочие, не безумная тварь, кровью одержимая, он в любом обличье человеком остается… и останется… и значит, не имеют права его казнить.

Хотя казнью не назовут.

Ликвидация.

Или превентивные меры, кажется, так пишут в постановлениях на зачистку. И страшно, жутко… он ведь однажды умер уже… и Евдокия вместе с ним умерла. Но теперь жива… оба живы… и значит, так богам угодно, а с богами людям нельзя спорить.

Ее аргументы — пустые слова, которые и сказать-то некому, потому что в этом деле Евдокию спросят последней и… и спросят ли?

…четвертые сутки.

…а сон все-таки приходит, Евдокия знает, что рожден он Аленкиной силой, той, непривычной, проснувшейся в доме, которая и саму Аленку делает чужой. Но если попросить, то сестра отступит. Евдокия не просит, там, в душном забытьи, время пойдет иначе.

Она падает в темноту с привкусом лимона и мяты, со слабым запахом шерсти. Падение длится и длится, Евдокия очень устает падать и от усталости, верно, начинает вспоминать.

День первый.

Рассвет. И дверь, которая рассыпается прахом. Белесое небо с седыми нитями облаков. Острый живой запах травы…

Наследник престола садится на порог, вытягивает какие-то несоразмерно длинные ноги и зевает широко, мрачно.

— А все-таки жизнь — чудесная штука, дамы… вы не находите?

Ему не отвечают.

Эржбета садится на ступеньки, а Габрисия — рядом с ней, обнимает за плечи, словно утешая. Или сама утешаясь. Мазена держится в стороне, на ногах, ибо гордость Радомилов мешает ей быть вместе со всеми, но во взгляде ее — глухая тоска.

И Евдокии жаль Мазену.

Какой смысл в гордости, если нельзя быть счастливым?

— Солнце, — говорит Себастьян и, тронув за плечо, просит: — Отвернись. Не надо, чтобы ты это видела.

Солнце.

И время луны иссякло. Сама она, белая, блеклая, еще виднеется, висит бельмом в мутном глазу неба… но пора…

Страх колет: сумеет ли Лихо вернуться?

Не тогда, когда она смотрит.

Она стоит, глядя на стену, покрывшуюся узором трещин, выискивает в них знаки судьбы, пытается прочесть свое будущее, несомненно, счастливое.

Как иначе?

Никак.

— Ева? — Этот голос заставляет сердце нестись вскачь. — Ты…

— Я…

Он почему-то мокрый весь.

И голый.

И Аленка отворачивается, только острые уши краснеют. Себастьян же, смерив брата взглядом, говорит:

— Уж извини… я и сам почти… но могу подъюбником поделиться.

— Делись. — Лихо на предложение столь щедрое соглашается. — Ева, ты…

— Со мной все хорошо…

Мокрый и горячий… волосы растрепались, рассыпались по плечам, на которых блестят капли пота. И дышит тяжело, с перерывом. Сердце же бьется быстро-быстро.

— С нами все хорошо… будет.

Она обнимает его, неловко, но… как умеет, и плевать, что смотрят.

— Конечно, — дрогнувшим голосом отвечает Лихо. — С нами все будет хорошо…

…знал?

Понимал. Он, и Себастьян, который отвернулся, кулаки стиснув… и Аврелий Яковлевич… и, наверное, тот, другой, неприметный ведьмак, устроившийся у черного камня. Он сидел, скрестив ноги, сгорбившись, и глядел на людей искоса, точно не ждал от них не то что благодарности, но и вовсе ничего хорошего. Когда и откуда появилась королевская гвардия, Евдокия так и не поняла.

— Ева, мне пора, — сказал Лихо и, наклонившись, поцеловал в макушку. — Мне придется… исчезнуть… ненадолго.

— Куда?

— Бес за тобой присмотрит, только… — Лихо наклонился к самому уху: — Если начнет приставать, то ты его канделябром… он очень впечатлился…