Молот и наковальня - Гарри Тертлдав

— Славим тебя, Фос, Господь наш, благой и премудрый, — нараспев произнес патриарх, — нашего защитника, неусыпно следящего, дабы суровое испытание жизнью окончилось ко всеобщему благу.

Возможно, именно в силу привычности обряда чтение символа веры помогло Маниакису немного восстановить душевное равновесие. Горе его не уменьшилось, но разум смог вернуться на свои обычные круги. Экуменический патриарх вновь воздел руки, и все находившиеся в святилище опустились на свои места. Сама атмосфера храма, хотя и не того, где привык возносить молитвы Автократор, торжественная проповедь патриарха — все это помогало перевести душевные терзания в русло повседневности, за которую было легче ухватиться мыслями, с которой было легче смириться.

— Мы собрались сегодня здесь, — продолжал Агатий, — дабы вручить попечительству Фоса светлую душу сестры нашей Нифоны, принявшей смерть наиболее достойным для каждой женщины образом, ибо она почила, принеся в этот мир новую жизнь.

Феврония громко всхлипнула. Курикий обнял жену за плечи, стараясь успокоить. Маниакису показалось, что усилия тестя пропали втуне, но, в конце концов, Феврония имела полное право не скрывать свое горе. Тяжело терять родителей. Еще тяжелее потерять спутника жизни. Но ничто не сравнится с горем матери, потерявшей своего ребенка, тем более первенца.

Маниакис спрашивал себя, должен ли он гневаться на родителей Нифоны, вольно или невольно внушивших дочери мысль о необходимости родить сына, чтобы сохранить влияние своей семьи на дела империи. Он даже попытался разбудить в себе это гневное чувство; возможно, оно облегчило бы его страдания. Но у него ничего не вышло. Ведь многие женщины рисковали так же, как его жена.

Нифона добровольно поставила свою жизнь на кон. Просто ей не повезло.

— Не сомневаюсь, что Господь наш проявит свое безграничное сострадание и проведет нашу сестру Нифону по мосту-чистилищу, лишив добычи демонов, этих исчадий ледяной преисподней, — продолжал Агатий. — Не сомневаюсь, что рухнут все коварные замыслы Скотоса в отношении императрицы. — Патриарх сплюнул в знак отвращения к злому богу тьмы. Маниакис и все находившиеся в храме сделали то же самое.

Агатий еще некоторое время продолжал в том же духе, описывая выдающиеся добродетели Нифоны, какие ему в свое время довелось обсуждать с Маниакисом, Курикием, Февронией и Никеей, матерью-настоятельницей женского Монастыря святой Фостины. Каждое слово, сказанное патриархом, сейчас казалось Маниакису образчиком святой истины.

Но если моя жена действительно обладала всеми этими добродетелями, отчего ей пришлось умереть такой молодой? — рвался из самых глубин души Автократора беззвучный вопль, вопль, который бессчетное число раз, со времен первого из людей, Васпура, раздавался на протяжении жизни каждого поколения. Если Агатий и мог пролить свет на этот вечный вопрос, он этого не сделал.

Закончив восхвалять достоинства Нифоны и окончательно уверив всех внимавших его речам, что благой и премудрый Фос обязательно примет ее душу в царство вечного света, Агатий совместно со своей паствой еще раз прочел символ веры, после чего объявил:

— Теперь осталось исполнить последний печальный долг — предать земле бренные останки нашей императрицы!

Эти слова служили официальным сигналом. Маниакис, Курикий и Феврония вышли к алтарю, чтобы встать рядом с саркофагом. Перед тем как стражники сняли саркофаг с постамента, Маниакис бросил последний взгляд на лицо жены. Оно казалось умиротворенным. Автократор повидал слишком много людей, павших на поле битвы, чтобы он смог солгать себе, что Нифона выглядит просто спящей; оставалось лишь питать надежду на благополучный исход ее последнего путешествия по мосту-чистилищу.

Настоятель Храма святого Фраватия подал патриарху горящий факел, тихо сказав:

— Светильники в императорском склепе уже возжжены, святейший.

— Благодарю тебя, святой отец, — ответил Агатий.

Он взглядом подал знак ближайшим родственникам Нифоны и стражникам, державшим саркофаг, а затем во главе маленькой процессии направился вниз по ступеням каменной лестницы, ведшей в гробницу, расположенную прямо под храмом.

Свергнув Ликиния, Генесий приказал бросить тела мертвого Автократора и его сыновей в море, а их головы возить по всей империи, чтобы видессийцы воочию убедились в смерти бывшего императора и всех его наследников. Когда Маниакис, в свою очередь, сбросил с трона Генесия, голова тирана отправилась прямиком на Столп, а тело его сожгли. Таким образом, в императорской гробнице никого не хоронили уже долгие годы.

В склепе было очень тихо. Неподвижный застоявшийся воздух поглощал звуки шагов. Пламя светильников отражалось от полированного мрамора, отбрасывая пляшущие тени на барельефы, изображавшие Автократоров и императриц, умерших долгие десятилетия, столетия, даже тысячелетия назад, отчего изображения казались ожившими. Некоторые из выбитых на камне надписей были на столь древнем видессийском языке, что Маниакис едва мог угадать их смысл.

Среди белизны полированного мрамора одно место у задней стены склепа зияло траурной чернотой. Покряхтывая от напряжения, стражники установили там саркофаг Нифоны.

— Через год, величайший, — сказал Агатий, — ты либо безутешные родители императрицы сможете установить здесь мемориальную доску, на которой будут должным образом отражены отвага и прочие добродетели твоей супруги. Знайте, что ныне я разделяю вашу скорбь и выражаю вам глубочайшие, искренние соболезнования.

— Благодарю тебя, святейший, — ответил Маниакис.

— Благодарим тебя, святейший, — эхом отозвались Курикий с Февронией.

Даже сейчас Автократор спрашивал себя, насколько в действительности искренни речи патриарха. Агатий говорил то, что должен был говорить, но слова его шли скорее от разума, нежели от сердца. Маниакис вздохнул. Что делать, патриарх безусловно являлся не только священнослужителем, но и политиком.

— Все кончено. — В голосе Февронии звучали удивление и непонимание. — Все кончено; дочь моя навсегда покинула нас, и я никогда больше ее не увижу.

Она была права. Все кончено. Ощущая внутреннюю опустошенность, Маниакис двинулся к лестнице. Агатий торопливо обогнал его, чтобы вновь занять подобающее ему место во главе маленькой процессии. Следом двинулись стражники, за ними Курикий с Февронией.

Императорский склеп под Храмом святого Фраватия вновь погрузился в вечную немоту, в которой ему суждено пребывать до следующих похорон.

* * *

— Позволь, величайший, потревожить тебя сообщением о прибытии вестника от генерала Абиварда, — сказал Камеас.

— Что же ему требуется от нас на сей раз? — удивленно спросил Маниакис. Он всего несколько дней назад проводил Нифону к месту ее вечного упокоения, и ему до сих пор было трудно сосредоточиться на делах Видессии. Однако он предпринял героическую попытку взять себя в руки:

— Впусти вестника, достопочтеннейший Камеас.