Ямщина - Михаил Щукин

Внезапная гибель полковника Нестерова неожиданно сделала Воротынцева первым лицом во всей операции по окончательной ликвидации «Освобождения». Сразу же последовал приказ: незамедлительно прибыть в столицу. Сначала Воротынцев растерялся от этих внезапных событий, свалившихся на него, как снег летом. Но растерялся лишь на краткое время, пока уяснял для самого себя — что произошло…

А когда уяснил — возликовал.

Он давно уже примеривался к креслу своего начальника, давно уже дожидался, когда того отправят в отставку. И вот сама судьба, будто прочитав его затаенные мечты, раздобрилась и послала неслыханный и бескорыстный подарок: теперь все лавры достанутся ему, Воротынцеву. А Нестерову… Нестерову — почетные похороны. А так как о покойниках говорят только хорошее либо ничего не говорят, то он, Воротынцев, конечно же, будет говорить только хорошее, но…

Но есть долг службы, есть, в конце концов, присяга, и он просто обязан будет доложить о тех, ранее неизвестных обстоятельствах, которые открылись ему в Томске. Неважно, что обстоятельства эти в доверительной беседе перед отправкой в Сибирь изложил ему сам Нестеров, убедительно попросив не арестовывать Щербатова. И Воротынцев, узнав от своего начальника печальную историю бывшего поручика, совсем не собирался заниматься Щербатовым, нынешним мещанином Петром Петровым. Сыграл отведенную ему роль подсадной утки, остался в живых, и слава Богу — радуйся.

Но обстоятельства изменились. Теперь все, что связывало Щербатова с Нестеровым, приобретало совершенно иной смысл, иное значение. И Воротынцев без всяких колебаний отдал приказ об аресте.

Теперь оставалось самое главное — добиться признания от самого Щербатова. И тогда Воротынцев вернется в столицу… если уж не на белом коне, то на тройке вороных — точно.

В запасе оставались вечер и ночь, на утро был уже намечен отъезд.

Воротынцев доехал до домика, где квартировал все это время, забрал заранее собранный саквояж, внимательно проверил — не оставил ли каких бумаг, попрощался с хозяйкой и скоро уже снова сидел в кабинете полицмейстера, рисовал закорючки на бумаге и обдумывал самые разные аргументы и доводы, которые он выложит Щербатову и выложит так уверенно и доказательно, что тот заговорит откровенно.

Возбужденный, с порозовевшим лицом, Воротынцев, не вставал из-за стола и все черкал пером по бумаге, изводя один лист за другим. Утомившись, велел подать себе чаю. Обжимая ладонями серебряный подстаканник, прихлебывал чай мелкими глоточками и понемногу успокаивался. Логика подсказывала ему: никуда Щербатов не денется и все расскажет, надо только пообещать, что за такое содействие его не отправят снова на каторгу.

— Эй, кто там?! — крикнул Воротынцев. — Приведите этого, которого сегодня взяли. Да живей, живей!

Поджидая Щербатова, велел подать еще один прибор с чаем и сушек. Дробя их на крепких зубах, Воротынцев широким жестом пригласил Щербатова, когда тот появился, за стол:

— Присаживайтесь, угощайтесь. Мы, знаете ли, погорячились, давайте теперь спокойно поговорим. Да садитесь, садитесь, Щербатов, вот чай, вот сахарок. Сибиряки, как я заметил, чаю безмерно хлебают, а вы, как я понимаю, совсем осибирячились. Или нет?

Петр ничего не ответил и к стакану с чаем не прикоснулся. Воротынцев, словно не замечая этого, продолжал говорить:

— А если честно — мне в Сибири понравилось. И что у нас в столице всех Сибирью пугают! Воздух здоровый, климат бодрящий, люди крепкие, совсем не то, что в чахоточном Петербурге. А? Или вы не согласны, Щербатов?

— Вполне согласен, — Петр покивал головой. — Только скажите — вы меня на допрос вызвали?

— Зачем так, по-казенному, — «допрос, допрос»… Поговорить хочу с вами. Честно и откровенно.

— Слушаю.

— Мне известно, что полковник Нестеров вам покровительствовал; известны все обстоятельства, при которых вы попали на каторгу и затем сбежали. Более того, мне даже известно, что именно вы уничтожили первый руководящий состав «Освобождения». Последний раз вы виделись с Нестеровым совсем недавно, он должен был вас арестовать, но отпустил. И я сюда прибыл с инструкцией — не трогать вас. Видите, я знаю даже чуть больше, чем вы сами.

— Что вы от меня хотите?

— Самую малость. Вот перо, вот бумага, напишите об этом подробно, поставьте подпись, и я вам гарантирую, что вас не отправят снова на каторгу. Ну, выдворят на поселение, годика на два, так это ж не каторга!

— Вам нужно мое письменное свидетельство?

— Совершенно верно!

— И вы его подадите по инстанции, а отвечать будет Нестеров?

— Да нет его, Нестерова, — не сдержавшись, закричал Воротынцев, — нет его на этом свете! Убили! У подъезда собственного дома! Из двух револьверов наповал! Ему сейчас ни жарко, ни холодно там, где нет ни печалей, ни воздыханий. Понимаете? У вас теперь нет заступника! Единственный заступник — это ваше признание на бумаге.

Петр вздохнул, и ему стало горько: еще и еще раз приходилось убеждаться в том, что многие люди подвержены подлости, как оспе, если вовремя не поставлена прививка. Не зная подробностей, он верно догадался, что его признание нужно Воротынцеву против мертвого Нестерова.

— Если я напишу этот донос…

— Какой донос?! — громко возмутился Воротынцев, — о чем вы?!

— Если я напишу этот донос, — твердо продолжал Петр, — его можно будет расценить как плевок на память о покойном. У нас в полку таких, как вы, даже на дуэль не вызывали, а просто били канделябром по голове и вышвыривали вон из приличных домов.

Сказано это было таким негромким, усталым и спокойным голосом, что Воротынцев понял — добиться от Щербатова ему ничего не удастся.

— На каторге сгниешь, сволочь! — задохнувшись от ярости и уже не сдерживая себя, Воротынцев орал и громыхал кулаком по столу. — Заживо сгниешь! Я это тебе обещаю! На цепь посадят, как собаку!

Петр отхлебнул чаю, сунул в карман горсть сушек и поднялся:

— Я готов. Отведите.

Земля, освободившись от последних сугробов, лежала аспидно-черная. На дорогах закисала жирная грязь, а тепло подваливало и подваливало. Солнце грело по-летнему, заставляя людей скидывать зимние одежды. В пригонах волновалась скотина, шевеля жерди, а когда ее выпускали, матерые коровы, задрав хвосты, летели сломя голову наперегонки с телятами. Весеннее буйство властвовало под высоким и прозрачным небом.

Вдруг неожиданно ударили заморозки. Сковали голую землю до железной твердости, солнце подслеповато мигало сквозь белесую муть и совсем не грело. И сразу же свалились откуда-то дикие ветры, забуянили с такой силой, что едва не сшибали с ног. Круглыми сутками выло и ухало так, будто приближался конец света.

И в тот день, когда широко распахнулись ворота тюремного замка в Томске, выпуская в долгий путь очередной этап, ветер неистово хлестал с удвоенной силой. Сдернул с одного из арестантов рваную дерюгу, которой тот пытался прикрыться от режущего холода, вскинул ее вверх и понес, распластывая в воздухе, как неведомую черную птицу. Пустил два раза широкими кругами дерюгу над головами людей, вздернул еще выше и унес так стремительно и далеко, что она мигом пропала из вида. Петр проводил взглядом дерюгу, поежился, передергивая плечами под арестантским халатом, и вытер глаза, из которых сами собой выдавливались слезы.