Ярость - Клаус-Петер Вольф

Вообще-то, мы должны сообщить его брату, думала Нееле. Но это его добьет. Она решила: как только Юстус придет в себя, они вместе зальют яд, и только потом расскажут Феликсу-Йонатану о смерти матери.

С похоронами могут возникнуть проблемы. Во время массовых смертей, наверное, вообще не будут проводиться обычные похороны с поминками? Нееле не знала, как действуют в таких случаях. В Остфризии организуют массовые захоронения? Кремацию? Вызовут ли на помощь дополнительные силы, чтобы захоронить тела? Работников погребальной службы отрава тоже не пощадит. Вероятно, им просто не будет хватать людей.

Она слабо представляла, как в таком хаосе можно будет устроить свекрови достойные похороны. Может, исполнить задуманное чуть позже? Нет, наоборот, это хотя бы избавит их от встречи с дурацким братом. Она не любила своего деверя так же сильно, как Юстус. Мерзкий задавака.

С другой стороны, у них не осталось значительных причин использовать отраву… Они могли забрать десять миллионов и начать где-нибудь новую жизнь. Им больше не нужно считаться с его матерью. Так почему бы не сжечь мосты?

Еще ее мучил вопрос, куда девать биологическое оружие.

Внезапно с Юстусом что-то случилось. Его лицо поменялось. Окаменело. Он поднялся с пола, стал больше, шире, его переполняла жажда борьбы. Агрессивная и мощная.

Он прошипел:

– Как мама могла упасть с кровати? Почему перед кроватями не лежат маты, которые могут затормозить и смягчить падение? Почему она ударилась о жесткую плитку?

Нееле пыталась удержать его, но он выскочил в коридор, чтобы привлечь виновных к ответственности. Юстус не знал, куда деть свою всепоглощающую ярость.

Сиделка Улла Хертлинг как раз выходила из комнаты пожилой дамы, поменяв пеленки. На ней еще были резиновые перчатки, и она держала в руке пластиковое ведро, полное тряпок и ваты.

Она не до конца закрыла дверь, и Юстус смог заглянуть в комнату и увидеть пожилую даму. К ее кровати была приделана защитная стенка, оберегающая от падения.

– Почему моей матери на кровать не установили такую доску? – зарычал Юстус, указывая в комнату. – Она могла бы быть жива, если бы ей тоже…

Госпожа Хертлинг тихо закрыла дверь и перебила его. Она не винила Юстуса за вспышку ярости. У нее был богатый опыт общения с пациентами и их родственниками.

– Мы не можем ее просто так поставить. Это – ограничение свободы. Необходимо особое предписание. Мы же не знали, что ваша мать…

Юстус размахивал руками в воздухе.

– Ах вот как? Вы не знали? Вы что, вообще не следите за людьми? Где вы учились? Вы не готовы к подобной ситуации? Вы нарушили свою обязанность надзора! Ведь это пожилые, неразумные люди, они не могут за себя постоять! Приглядывать за ними – ваша обязанность! Предусмотреть все заранее и не ждать, пока ребенок упадет в колодец!

– Понимаю ваше волнение, но…

Он ее не слушал. Ему было плевать. Юстусу нужен был виноватый, чтобы переложить на него груз ответственности и самому почувствовать себя легче.

– Моя мать, – орал он, – могла быть жива, если бы не ваши чертовы лень и халатность!

Улла Хертлинг стянула резиновые перчатки. Что-то брызнуло Юстусу на рубашку. Он решил, она сделала это умышленно.

Он замахнулся и хотел ударить ее, но Нееле остановила его руку в воздухе.

– Мне очень жаль, – сказала Улла Хертлинг ледяным тоном, – но я не виновата, что ваша мать выкрикивала имя вашего брата.

Юстус отвернулся. Он пытался удержать себя в руках и не сбить эту женщину с ног.

Нееле увела его прочь. Обратно в комнату покойницы. Уходя, она посмотрела на госпожу Хертлинг извиняющимся взглядом.

Когда они остались наедине, Юстус сказал жене:

– Они за это заплатят. Все. Уже сегодня ночью. Они все должны умереть. Давай сделаем это. Немедленно!

* * *

Гроссманну приходилось бороться с постоянным слюнотечением. Он постоянно бил во рту языком по резиновому шарику. Глотать было тяжело, и он боялся захлебнуться собственной слюной.

Болезненно вывихнув челюсть и наклонив голову, он смог пустить изо рта маленький ручеек. Он бежал по щеке и, вопреки здравому смыслу, возвращал Гроссманну слабую искорку надежды.

Он сопел. Дышать через нос стало тяжело. Во рту было слишком много жидкости, но в носу, наоборот, пересохло. Ему казалось, он вдыхает воздух с песком.

По большому экрану он мог следить за происходящим.

Может, все это было спектаклем Серкана? Это он выдумал такую жуткую игру? И сейчас наблюдал, как он борется за жизнь, прикованный к кровати?

Представив, как эта свинья сейчас сидит в своей коляске и потягивает из турецких стаканов остфризский чай, раздает указания жирной сиделке и наслаждается каждой минутой его мучений, Гроссманн приказал самому себе: борись!

Нет, такого удовольствия он Серкану не доставит. Умереть – это одно. С тех пор как он понял, что никто не покинет эту землю живым и все люди когда-нибудь умрут, ему стало гораздо легче. Он просто принял этот факт и почувствовал себя свободным. Осталось лишь два вопроса: где и когда?

Возможно, его время пришло. Но он не хотел умирать ради удовольствия Серкана.

Он наблюдал, как Владимир звонит в дверь. Борис стоял на шаг позади и оглядывался по сторонам. Борис нервничал. Владимир – нет. Он держал наготове пистолет с глушителем толщиной в руку.

Это не игра, понял Гроссманн. Они не просто хотят меня напугать. Он действительно собирается убить Ингу.

– Черт, – сказала Инга, – у меня не получается открыть дверь. Что-то заклинило. Можешь надавить?

Владимир кивнул и бросился на дверь.

Инга распахнула дверь и распылила в лицо ворвавшемуся Владимиру перцовый баллончик. Потом снова быстро захлопнула дверь.

Он завопил от боли и ярости.

Из глушителя вылетела пуля и попала в стену.

Очень умно, девочка, подумал Гроссманн и удивился собственным мыслям и желанию ее похвалить. Но все-таки ты действуешь недостаточно быстро. Ты позволила ему выпустить пулю. Подобные ошибки могут стоить жизни…

Она прыгнула Владимиру на левую руку, сломала палец и забрала пистолет.

Гроссманн подумал, что она сразу его застрелит, но ошибся. Она на долю секунды исчезла из поля зрения, но потом показалась снова, занесла над головой бейсбольную биту и вломила Владимиру по черепу.

Снаружи Борис отбежал в сторону, потому что испугался, что она прострелит дверь. Он разбил окно в гостиной и залез внутрь. Не удержался и чихнул.

Инга уже поджидала его, спрятавшись за занавеской с битой наготове.

Она подождала, пока он залезет, и ударила его прежде, чем он успел сориентироваться.

Ну вот, насмешливо подумал Гроссманн, и это были два опаснейших человека в северной Германии… Если бы у него во рту не было кляпа, на губах заиграла бы ироничная улыбка.