Ближний берег Нила, или Воспитание чувств - Дмитрий Вересов

— И что за данные?

— Компетентные органы задержали матерого рецидивиста Фишмана. Из его признательных показаний следует, что фальшивые доллары, которые так и не доехали до Москвы, предназначались именно ему. За несколько недель до своей роковой поездки Бриллиант связался с Фишманом и предложил приобрести сверхкрупную партию валюты на весьма выгодных условиях. Фишман согласился, собрал требуемую сумму, назначил место и время. Естественно, он не мог предположить, что Бриллиант, которого он знал за отчаянного труса, рискнет подсунуть фальшивку ему, авторитетному валютчику. Когда же ему сообщили, что помимо красивых бумажек Яша вез ему бутылочку любимого виски со специальными добавочками, Фишман взбеленился вконец и сдал следствию не только Бриллианта, которому теперь все до лампочки, но и нескольких других крупных дельцов.

— И Шерова среди них, понятно, не было.

— А вот эту фамилию я настоятельно рекомендую тебе не произносить в данном контексте. Вадим Ахметович — уважаемый человек, коммунист с многолетним стажем, имеет правительственные награды. Он не имеет и не может иметь никакого отношения к этим жидовским штучкам… Разумеется, я не национальность имею в виду, а определенный тип людей. Точнее, нелюдей… Кстати, в подтверждение своего тезиса могу сообщить, что рублики, приготовленные Фишманом для Яши, тоже были отпечатаны где-то на Малой Арнаутской.

— Понятно. Фамилию Тани Захаржевской мне тоже рекомендуется забыть?

— Это твое личное дело. Дерзай, если хочешь, ты знаешь, где ее найти.

«В сталактитовом зале», — подумал Нил и поежился, вспомнив надменный взгляд из-под набеленных бровей Жрицы.

— Нет, — сказал он. — Jedem das seine[23].

— Куда едем? — не понял Асуров. — Вроде приехали уже. Или еще куда хочешь?

— Не хочу.

— Я тебе еще позвоню, ладно? Нил пожал плечами.

— Звони…

В перерыве между занятиями его отловила парторг.

— Выглядишь молодцом, Баренцев! — сказала она, поглядывая на его руку. — Подойди-ка завтра к Кларе Тихоновне. Есть насчет тебя одно мнение…

«В партию звать будут», — обреченно подумал Нил. В партию не хотелось до тошноты, но впрямую отказаться от такого предложения — значит поставить крест на любой форме жизненного успеха в этой стране. Придется придумывать какой-нибудь ход, продемонстрировать свое, так сказать, неполное соответствие. Скажем, забить на занятия? А кого это волнует? Спеть что-нибудь не то на ближайшем кафедральном сабантуе? Пожалуй, слишком стремно, могут вообще с работы вышибить… Нил всю ночь промаялся без сна, но так ничего и не придумал.

В кабинете Клары Тихоновны Сучковой пахло конторским клеем и подогретой на спирали пылью — центральное отопление было до осени отключено;

Вид красноносой, кутающейся в толстый платок заведующей кафедрой русского языка нагонял тоску, зато отсутствие двух других сторон здешнего треугольника внушало определенный оптимизм. И правда, действительность оказалась не столь трагичной, как мнилось ему накануне — о членстве в КПСС речи даже не возникло.

— Нил Романович, — сказала заведующая, — вы очень нас выручили с концертом и, я бы сказала, предотвратили международный скандал. К сожалению, формами непосредственного поощрения мы не располагаем, но имеем формы, так сказать, опосредованные. Ведь у вас повышение квалификации запланировано без отрыва от производства?

— Без, — согласился Нил.

— Появилась возможность заменить ее на три месяца ФПК при университете.

Нил не верил своим ушам. Эта трехмесячная халява — практически дополнительный оплачиваемый отпуск — считалась на кафедре лакомым кусочком, за нее велась активная подковерная борьба, но доставалась она только любимчикам.

Ох, неспроста такая щедрость…

— Скажите, Клара Тихоновна, а на отпуске это не отразится? Я ведь этим летом не планировал работать в приемной комиссии…

— Ну что вы, нисколько не отразится! В конце июня принесете бумажку из университета, распишетесь в приказе, получите отпускные — и гуляйте себе до сентября.

Но и при условиях наибольшего благоприятствования институт не отпустил его без увесистого пинка, и то обстоятельство, что пинок достался не ему одному, а всему преподавательскому составу, радости не добавляло.

Чудо, возникшее в темных недрах родного Минвуза, называлось «Учетная карточка работника высшей школы». Такие карточки, роскошно отпечатанные на плотных глянцевых листах размером 440 на 297 миллиметров, содержали 128 разграфленных пунктов. Каждому преподавателю надлежало самолично заполнить их на пишущей машинке, причем помещенное внизу строгое примечание, категорически возбранявшее «сгибание, сминание, запачкивание, внесение каких-либо исправлений, нечеткое либо бледное пропечатывание, а также забегание сведений или части сведений в соседнюю графу», не оставляло никаких надежд на легкую жизнь. На время институт превратился в полный дурдом. Высунув языки, народ бегал из кабинета в кабинет в поисках машинки с широкой кареткой, куда поместилась бы злополучная карточка, клянчил друг у друга меловые забивалочки или белила для машинописи, сетовал на то, что графа «пол» занимает целую строчку, тогда как в графу «адрес» можно вбить от силы десять букв, переписывал под копирку длинные ряды цифр, которые требовалось вставить в графы, обозначенные в совершенно каббалистическом духе — ОКОНХ, ОКПО, СООГУ, а то и похуже. Увидев эти графы, Нил вспомнил чудака, встреченного им в пивной на Пушкарской. Колотя себя в грудь, чудак уверял, что старперы из Политбюро — это не более чем марионетки, подставные фигуры, а реальная власть в стране давно и прочно захвачена жидомасонами. Очевидно, в словах того дурика была доля правды — едва ли какая-нибудь другая публика могла бы додуматься столь изощренно пытать народ посредством классификаторов.

Учетная кампания не обошлась без жертв. Так, пожилого профессора-консультанта, которому возвратили его карточку с указанием, что в ней перепутаны местами два кода организации, где полвека назад началась его трудовая деятельность, и категорическим требованием перепечатать все заново, увезли в больницу с инфарктом. Ученый секретарь, в обязанности которой входили проверка и прием поступивших карточек, на четвертый день такой работы с криком: «Вас много, а я одна» — запустила чернильницей в декана и была в сумеречном состоянии доставлена в Скворцова-Степанова.

Потратив сутки на заполнение красивой карточки и безнадежно ее испортив, Нил с постыдной дрожью в коленках явился за новым бланком. В коридоре у кабинета ученого секретаря толпились такие же страдальцы, сжимая в потных ручонках папочки со злосчастными карточками, а из-за дверей доносился разъяренный рык делопроизводителя с военной кафедры, командированного на смену занедужившей чиновницы. Лица ожидающих были напряжены. Нил видел дрожащие губы, лбы, покрытые нервной испариной. У дверей кабинета возникла негромкая, но напряженная перепалка: