Пуговицы - Ирэн Роздобудько

Кое- что умеет…

Глухой ночью, взяв такси, доехала до центра с мешками, набитыми нужными и ненужными вещами.

Добралась до мэрии, расположилась в углу за колонной, бросив туда шерстяное одеяло. Рассмотрела: когда-то здесь шли заседания, распределялись земли, звучали речи и царил странный мэр по кличке Леня-космос…

Теперь она здесь, на первом этаже, нарез`ала бутерброды.

За четыре дня превратилась в робота.

Надо резать — резала, надо разбирать медикаменты — разбирала. Прислушивалась к разговорам, мол, «вот-вот начнется бойня».

Можно было бы снять полиэтиленовые перчатки и уйти. Просто — уйти, сесть в метро и ехать среди других граждан с чувством выполненного долга: поиграла в свободу — и достаточно…

…Первые смерти, весть о которых распространились, как угарный дым, сжала горло, скрутила внутренности, заставила снять кухонные перчатки.

Краем уха услышала, что в медицинской мобильной бригаде не хватает человека.

Бросилась к человеку, от которого это услышала. Тот сразу нашел бушлат, размеров на два больше, чем нужен: «Давай с нами. На передовую. Скоро будет жарко!»

Посмотрел на ее ноги:

— Переобуться стоит, сестричка! — И улыбнулся ласково. — Каблуки сломаешь…

За обувью надо было бежать через Майдан, в пункт сбора вещей, — сама туда кучу отнесла, а времени на это нет.

Бросилась к первой попавшейся женщине в кроссовках — та сидела под колонной и оглядывалась на всех, как волчонок. Пояснила, что ей надо бежать наверх, где «горячо будет», а на ногах — вот это невесть что итальянское!

Та беспрекословно сбросила кроссовки, протянула. Внутри еще новенькие этикетки, не затертые. Марина переобулась — размер подошел, бросила ей сапоги — тоже неплохие.

Молодая женщина покраснела:

— Ой, не надо, зачем…

— А ты что, босая собираешься быть?

— Я отдам… Я вас найду и отдам, — услышала за спиной.

Кивнула через плечо, мол, не говори глупостей, сестричка, кому они сейчас нужны!

И понеслась за мужчиной, на ходу натягивая на бушлат белый плащ, из простыни сделанный, — с красным крестом посредине.

Выскочила на воздух — впервые за четверо суток нарезания — и почувствовала живое движение холодного воздуха.

Центр пульсировал, как распахнутая грудная клетка. Видела такое один раз, когда их, студенток, которые едва не теряли сознание, водили в операционную. Зачем логопедов было туда водить, Бог его знает, очень они тогда этим возмущались.

Но теперь смотреть на это разорванное тело города было не так страшно, будто уже видела такое, только в другом измерении.

Мужчина, Семенович, вежливо извинился, выругавшись, мол, в институт литературы, где один из пунктов оборудован, не прорвемся: оттуда уже «беркутята» идут. Мол, придется вместе с другими здесь, у Михаила, площадку для будущих раненых мобильненько организовать.

Но и этого не успели, так как сверху двинулись «беркутята» — сжимали кольцо плотнее, прорывая баррикады. Семенович успел ее ближе к сцене, к женщинам, вытолкать. А сам исчез в водовороте тысяч тел и голов, в пульсации толпы, в шуме и волнах, поднимавшихся и катившихся, как прилив и отлив. За ним пробиться не успела, видела только черные шлемы, кольцом окружившие многоголовую и многоголосую толпу.

«Это еще не конец… не конец…» — приговаривала она, наблюдая, как в безумной давке, словно на батальных полотнах художников, как в кино — во всем чем угодно, только не наяву! — люди сливаются с людьми. Зрение и слух отказывались воспринимать это «батальное полотно» как реальность. Впервые пришло в голову выражение — «не верь глазам своим!».

Оказывается, можно смотреть, видеть в упор — и… не верить.

Ведь увиденное превосходило и кино, и сны, и воображение.

Испугавшись первых смертей, военные получили приказ — давить, сужать круг щитами. Но и этого было достаточно, чтобы хрустели разбитые кости. Даже в таком шуме было слышно, как ломаются ноги и руки, как сжимаются под железным поршнем тысячи грудных клеток, как хрустят ребра…

Несмотря на давку, видела, что толпа на Майдане… увеличивается. Из метро всплывают все новые и новые люди — мужчины, женщины, — с боковых улиц подтягиваются другие. А с моста над Институтской — о, чудо! — за всем этим еще и наблюдает большая толпа зевак.

Женщины пытались зайти к военным с тыла, выхватить из-под их сапог раненых, оттащить потерявших сознание. Отряды молодых людей в спортивных костюмах, шедшие за военными, как шакалы, били всех дубинками, громили палатки, ломали флаги.

Потасовка и шум перекрывались звуками музыки со сцены, хлопками светошумовых гранат, молитвами, которые по очереди произносили священники.

Многие еще и пытались говорить по мобильным телефонам. Пока была связь.

В какой- то момент Марина пожалела, что не может сказать тому, кому нужно, какие-то последние торжественные слова. О чем можно говорить в последний момент?…

Услышала, как женщина, стоящая рядом, плотно прижатая к ее плечу, прикрывая телефон рукой, кричала:

— Говорите с ними по-русски!!! Это — крымский «Беркут»!!! Скажите всем!

Кто- то приказывал кому-то не ехать сюда, кто-то — наоборот, требовал подмоги…

Сколько так продолжалось, не помнила.

Утро наступило как-то сразу, будто кто-то рукой сверху провел: над площадью посерело, посветлело. Отряды исчезли, словно ушли за ночью, рассосались вместе с тьмой, оставив после себя разбитые палатки…

Именно в этот день, посреди января, сидя на куче мусора и размазывая по лицу копоть, Марина вдруг поняла: они не пройдут!

Сама не знала, откуда возникла эта уверенность — именно сейчас, на свалке и пепелище, среди изуродованных тел, которые надо было привести в себя, наложить повязки, перенести в госпиталь к Михайловскому собору. Ведь ходили слухи, что всех отправленных в больницы сразу же везут в СИЗО…

— Вам плохо?

Подняла глаза — над ней склонился священник в обгоревшей рясе.

Худой, усталый, с запавшими глазами, но почти тем же выражением лица — улыбающимся.

Улыбнулась в ответ:

— Спасибо, отец. Все в порядке…

И, выйдя из ступора, побежала помогать.

…Потом эта мысль — «Они не пройдут!» — не оставляла ее ни на минуту. Знала это наверное, впитывая в себя кучу лиц — женских, мужских, юных…

Удивлялась, откуда взялись все эти люди, эти дети.

Как они прорастали, выбивались из-под резины, вырастали из безликой биомассы, ватного сознания, которыми были окружены, завалены все эти годы?

Но — они были!

И их было много.