Третья пуля - Стивен Хантер

Чёрный Джек в ожидании выноса гроба с телом Кеннеди

Не стоило мне удивляться и тому, как после своей смерти Кеннеди, малообещающий президент на грани середняка и неудачника, практически безнадёжный в плане интеллектуального роста немедленно стал символом величия, а его срок в президентском кресле, прозванный «Камелотом», приобрёл в публичном воображении статус ярчайшего и блистательнейшего момента морального совершенства, звёздного обаяния, выразительной красоты и так далее. На середине четвёртого десятка лет мне едва доставало мудрости смиренно принимать подобный ход вещей, при котором ничто не зажигает сердца ярче, нежели милое кровавое мученичество — настоящее или вымышленное.

Служение тянулось через силу. Теперь я многими часами безвылазно пропадал в Агентстве, благодаря чему и стал позже знаменитым. Это вовсе не было побегом от вины или голосов в голове или унылых лиц семьи по возвращении — ничем в этом духе. Также я не ощущал никакого долга и не ждал искупления. Просто так было нужно, и если я пока и не был звездой отдела, то скоро стал бы ею, а со временем так и вообще легендой. Удивительно, сколь многого можно достичь прилежным трудом!

Благослови господь Пегги, сохранявшую устремлённость подобно летящей стреле во всех невзгодах: вечных разъездах, напряжённых усилиях и склоках. Она была настоящим бойцом. Практически в одиночку, превозмогая все трудности с американскими подростками, она вырастила трёх отличных мальчишек — хотя когда мне и доводилось оказываться рядом, я пытался выбираться с ними на футбол или лакросс. Также я выражаю огромную признательность своим предкам, совершившим мудрые, расчётливые вложения с тем, чтобы мы жили в комфорте, невзирая на вечное отсутствие отца. Никто никогда ни в чём не нуждался, но я также полагаю и надеюсь, что сумел преподать собственным примером приверженность делу, которую они должны проявить самостоятельно, пусть и будучи обеспеченными мною. Я счастлив, что все мои сыновья прошли через ужасы шестидесятых, ни во что не влипнув — ни в наркотики, ни в азартные игры, ни в антисоциальное поведение и уж точно не подкладывали бомбы в полицейские участки, при этом все из них пришли к процветанию через унаследованную от меня рабочую этику. Глубочайшим образом сожалею, что в сложившихся обстоятельствах я не могу испытать радости быть дедушкой.

Не сразу мы поняли очевидное: моя попытка поиграть историей обернулась безусловным и бесславным провалом. Можно сказать, что хоть операция и завершилась успехом, но пациент всё же умер. Кто на свете мог бы предположить, что безмозглый эгоманьяк Линдон Джонсон задумает, как я и ожидал, домашнюю революцию, но в то же самое время — чего я абсолютно не предполагал — решит победить в большой сухопутной войне в Азии? Никто не мог ожидать от него такой дурости, но он — подстрекаемый скользкими, размытыми и обтекаемыми речами унаследованного им окружения Кеннеди, (вскоре покинувшего его, как нетрудно было предсказать), счёл себя соразмерным задаче, и не было тщеславной убийственной прихоти неукротимее и настырнее. Много раз я хотел знать, где сейчас Лон и мечтал, чтобы Джимми был жив, чтобы собрать старую команду и сработать «Либерти Уолленс 2».

Затея была безумием, и уже к 6бму году стало ясно, что американское будущее во Вьетнаме обещает быть кровавым и неприглядным, а бесчисленное количество парней погибнет либо вернётся домой инвалидами вследствие тщеславия упёртого старого осла, одержимого решимостью доказать свою правоту. Чем больше прихвостней Кеннеди покидало его, тем упорнее он становился. В моём личном списке Роберт МакНамара был малодушнее и подлее всех, поскольку позже он заявлял, что давно перестал верить в успех, тем самым посылая людей на смерть ни по какой другой причине кроме заботы о собственной репутации в деле, исход которого нисколько его не заботил. Впоследствии, когда всё улеглось, он стал тяготиться тем, что его не приглашают на нужные вечеринки в Винограднике,* так что покаянием и расшаркиванием пролез обратно в круги либералов, покинувших старика ЛБД несколькими годами ранее. Воистину, для Америки это было время подонков и негодяев, и мне приходилось нелегко, принимая во внимание моё бремя вины и ответственности.

В ответ я предложил себя богам войны. Была некая ирония в моей богохульной решимости остановить войну, которой эти боги наслаждались — пусть даже я и буду в ней убит. Полагаю, я чувствовал себя обязанным перед своими сыновьями, и пусть лучше убит буду я, нежели один из них — хоть и к тому времени, когда старший дорос до призыва, Никсон отменил его — единственное, за что я благодарен Никсону.

Что же касается меня, то я был во Вьетнаме трижды, каждый раз по году. Сначала я руководил агентами и следил за ходом операций в 66–67 году. Второй тур, в 70–71 году, я провёл в бункере Таншоннята, контролируя операции психологической войны против Севера. Третий раз, как я уже говорил, я провёл в качестве главы убойной программы, операции «Феникс» в 72–73 годах. Я всячески старался, чтобы меня убили и северные вьетнамцы тоже пытались убить меня, они даже назначили награду за мою голову. Несколько раз они были так чертовски близко, что у меня прибавилось седых волос, но даже эти мелкие хитрые черти не справились. С гордостью могу сказать, что в стенах Лэнгли я пользовался репутацией бойца как хладнокровнейшего из хладнокровных, так и горячего из горячих. Хоть я и был убийцей, но все, кого это заботило — пусть это и был я один — чётко понимали, что я не трус.

На этом я и оставлю повествование о себе, добавив лишь, что после Вьетнама я смог вернуться к советским вопросам, бывшим моей истинной приверженностью, где снова преуспел. Я приобрёл репутацию безжалостного рационалиста, всюду применяя принципы неокритицизма, а также развил способность к отточенному суждению, приобрёл обширную сеть источников в России, блестящие рефлексы и вкус к водке в русском стиле — неразбавленной из стакана. Я мог хлестать её всю ночь, пока Пегги, наконец, не поставила точку, постановив, что я не выпью больше ни капли до её смерти. Можно сказать, что потеряв Пегги, я сдался. И до сих пор сдаюсь.

В сентябре 1964 года, после того как сотни людей проработали восемнадцать часов в день, комиссия Уоррена издала свой отчёт. Вы могли бы подумать, что я жадно набросился на него, но я этого не сделал. Прочитав новостные обзоры в «Таймс» и «Пост», я понял, что неважно, насколько тщательны и усердны были следователи — они так и не поняли, что произошло. Я так и не притронулся к отчёту и продолжал нырять в аферы Агентства.

Не могу сказать, что я был удивлён, но в то же время я был слегка раздражён, когда в 1965 году вышла первая книга с критикой отчёта комиссии, «Жажда справедливости» Марка Лэйна. Моё раздражение касалось в основном безответственности Лэйна: легко же ему было хаять и придираться к усилиям людей, которые старательно трудились над задачей поиска истины и успокоения страхов общества? Легко было делать себе состояние на мелочных зацепках? И без того было абсолютно ясно, что отчёт содержит ошибки, как и любой правительственный проект такого масштаба, составляемый и публикуемый в невероятной спешке. Но отсюда вытекала необходимость переиздания во второй редакции с лёгкой корректировкой, а вовсе не появление гротескно распухающей культуры, отражающей левацкие тенденции по созданию полномасштабной программы, защищающей левых от нападок посредством привлечения внимания к факту действий Алека как одиночки, никак не вовлечённого во весь остальной бурлящий дурдом с полоумными неудачниками-коммунистами и посеву зёрен раздора между генералами и правительством во время войны в Азии, наплевав при этом на цену, уплаченную деньгами или жизнями.