Двери в полночь - Дина Оттом

— Представляю… — прошептала я.

— Нет, — Шеф покачал головой, — ты не представляешь, что это такое, когда у костра вдруг с неба падает кусок мяса, бывший когда-то твоим мужем. Я тогда ночевал в деревне и не знал, что происходило у нас. Я бы не дал матери сделать так. Но она считала, что пример того, что может случиться с тобой, — лучший стимул вести себя хорошо. Я кое-как успокоил людей и бросился домой, узнать, что случилось. На следующее утро у нашего дома стояла с детьми вдова того человека. Она рыдала, размазывая по себе грязь и слезы, а дети были испачканы в его крови — знаешь, древние люди были очень театральными. Женщина призывала к справедливости, спрашивала, почему мы поступили с ним так жестоко, вспоминала, сколько он работал для нас. Она голосила несколько часов, пока наконец у матери не лопнуло терпение. Она вышла из дома, готовая убить и их тоже, просто чтобы прекратить этот шум, но я удержал ее. Женщину мы отправили в деревню, отблагодарив каким-то мелким золотым украшением, но проблема осталась.

У матери был крутой нрав, она считала, что людей надо держать в страхе, но я был не согласен. Моя семья привыкла использовать людей только как слуг, а мне они были интересны, я проводил в деревне много времени. Иногда я днями не появлялся дома, пока наконец мать не говорила кому-нибудь из слуг передать мне, что пора возвращаться. И я понял, что страх в людях силен, но сильнее преданность. Они никогда не поднимают руку на своих старейшин, потому что преданы им и уважают их. Никогда влюбленный мужчина не ударял при мне свою женщину. Мать была против, но отец и братья поддержали меня. Как и сестра — она вообще всегда была крайне мягка и часто дарила украшения и всякие безделушки своим служанкам.

На следующее утро мы собрали перед домом всех людей, которые служили нам. Велели принести даже стариков и больных. Чирик, я не знаю, как объяснить тебе то, что было дальше, ведь ты воспринимаешь весь этот мир с точки зрения науки, как учил Оскар. Оборотни — ген, вампиры — вирус… Наверное, ближе всего к нашему миру эмпаты. Ты не знаешь, почему они ловят чужие эмоции, но это именно так, верно? Постарайся воспринять это так же…

Людей было около сотни, и мы подошли к каждому. Отец, братья, сестра, мать и даже я. Мы коснулись их тел — там, где у вас находится сердце, и открыли наши сознания. Конечно, не полностью — человеческий мозг просто не в состоянии воспринять наше сознание. Но теперь мы больше не были чужими для них, а они — для нас. Они узнали нас. Мы вселили в них преданность, уважение и… любовь, наверное. У нас все иначе, мы чувствуем не так, как вы. Мы собрали все те эмоции, которые посчитали правильными, и вложили их в сознание людей. Я не знаю, как передать тебе словами то, что мы совершили силой своей мысли…

Я кивнула, давая понять, что слушаю:

— Но… вы же практически поработили их, да?

Шеф качнул головой:

— И да и нет. Они могли выбирать, как им жить и кого любить, просто мы стали для них чем-то особенным. Понимаешь? Объектом поклонения. Представь себе божество, которое ты не только уважаешь, но которое ты любишь всем сердцем, которое готова защищать до последней капли крови? Вот это были мы. Но вместе с этим люди получили от нас и часть нашей жизненной силы. Мы ведь живем очень, очень долго, Чирик. Не стареем даже, только взрослеем… Вот и те люди — они стали жить дольше, намного. Они не болели, легкие раны зарастали почти сразу же, а тяжелые никогда не приводили к смерти…

— Но потом все стало плохо? — прошептала я.

Шеф молча сделал большой глоток из бокала и кивнул:

— Потом пришли другие люди. Они поклонились нам и попросились встать рядом. Говорили, что их земли перестали быть плодородными и им нечего есть. Мы согласились — у нас всего было вдоволь, а если лето выдавалось засушливым, мы просто изменяли течение реки, чтобы она питала почву.

— Ого, — не удержалась я, — течение РЕКИ?!

Шеферель поднял на меня смеющиеся глаза. Кажется, на мгновение он забыл о том, что послужило причиной его рассказа, и просто испытывал гордость за свой народ:

— О, Черна, это было меньшим из чудес, что мы совершали, — он улыбнулся, но в следующую секунду погрустнел. — Для нас время течет иначе, Чирик. Мы так долго живем, что, если бы замечали его как люди, просто сошли бы с ума. Вот мы и не заметили, как прошло несколько лет с тех пор, как пришли те новые люди… Я часто бывал в деревне, но ко мне относились с почтением, не допускали чужестранцев, поэтому я не знал, что происходило. Обезопашенные заклятием — да, Чирик, не смейся, я сказал «заклятием», — мы стали беспечны. Всех новых детей взрослые сами приносили к нам, и мы повторяли с ними то же самое. Так прошел не один год, ты пойми. Мы привыкли к спокойствию… Когда мы узнали, было уже поздно. Те люди, что пришли жить в наши края, были тихими. Они жили в мире с нашими, а слуг нам хватало, и мы не стали… воздействовать на них. Они много лет наблюдали за тем, как живут наши люди, — а еще за тем золотом, что хранилось у нас в доме. Они смогли уговорить некоторых из них не приносить к нам своих детей. Они долго готовились, Черна, очень долго… И однажды случилось так: выросло целое поколение, которое не было запечатано нашим заклятием.

Он снова замолчал, и я поняла, что сейчас случится что-то плохое.

— Однажды они напали на нас, Черна. Собрались и напали. Это было настолько немыслимо, что мы даже не думали о защите. У нас не было ничего, чтобы защититься — кроме нас самих. Конечно, любой член нашей семьи сам по себе уже являлся грозным оружием, но они опоили нас… мы едва могли проснуться. И едва могли сопротивляться…

Шеферель замолчал, прикрыв глаза. Я сжала его руку, казавшуюся сейчас безжизненной, холодной, фарфоровой.

— Ты не должен…

Он резко мотнул головой:

— Нет, я хочу, чтобы ты знала все. В конце концов, я так давно никому этого не рассказывал…

Я кивнула, а он вдохнул и медленно продолжил:

— Я уже не помню подробностей. Точнее, я не могу не помнить, просто память отказывается мне их показывать. Может быть, я даже сам так сделал… Я был очень молод тогда, Чирик… В тот день я ночевал в деревне, у меня была там подруга — только поэтому меня и не убили. Не заметили. Те, чужие, не знали меня в лицо. Когда я прибежал к дому, все уже было кончено. Вся моя семья была смертельно ранена. Они умирали… А люди… они стояли, торжествуя. Один из них сумел забраться внутрь и поставил ногу на горло отцу…

Шеферель снова замолчал, прикрыв глаза, и я увидела, с каким трудом он сглотнул.

— В тот день я убил. Много. Это не были мои первые жертвы, знаешь, я и до этого охотился, но не на людей. Не так. Часть из них успела сбежать, как я потом узнал, но те, что были там… Все они были мертвы, Черна, и некоторые достигли этого очень небыстро… И если ты спросишь, сожалею ли я…

— Не спрошу, — прошептала я пересохшим горлом. Но Шеф как будто не слышал меня. Он полностью ушел в свои воспоминания и сейчас просто озвучивал то, что снова вставало перед его мысленным взором: