Ричард де Амальфи - Гай Юлий Орловский

– Зайчик!.. Эй, моя конячка!.. Давай ко мне!.. Ко мне, лапушка… Ко мне!..

Еще и свистнул, как мог, ведьма разогнулась, среди темных распущенных волос лицо выглядит особенно бледным, аристократичным, с удлиненными скулами. Пока смотрела на меня через плечо озадаченно, в ночи как будто шумнуло. Я задрал голову, дракон или что-то большое, что летают по ночам, нет, уже улетел. Я снова положил руку ведьмочке на плечо, напомнил себе о равноправии, женщины могут еще и штангу поднимать, в спецназ ходють, так что…

Зашумело, пахнуло волной горячего воздуха, ведьмочка взвизгнула, а передо мной возник, упершись копытами в землю, мой Зайчик. За всеми четырьмя глубокие борозды, сам конь мне показался ниже ростом, но когда переступил в сторону и сразу вырос, я понял, что мой конь при резком торможении вошел в землю почти до колен.

В глазах багровое пламя, уши торчком, заржал тихонько и ткнулся мордой мне в плечо. Я обнял большую умную голову, поцеловал в бархатные ноздри. Голова разогрелась, как пролежавший в кузнечном горне валун, я едва не спалил губы.

Конь тихонько ржанул, я сказал счастливо:

– Умница!.. Умница!.. Как я тебя люблю, зверюка…

Ведьма прижала обе ладони ко рту:

– Мой господин, это… это ваше?

– А я разве плох? – ответил я. – То-то. По хозяину и конь.

Она торопливо кивнула, вытаращенные глаза не отрывали взгляд от черного как смоль коня, почти растворившегося на темном небе, лишь багровые глаза смотрят жутко и пугающе, да когда распахнул пасть, плеснуло огнем, будто весь полон раскаленных углей.

Конь дышал мне в шею, горячие струйки обжигали кожу. Будь это днем, я бы наверняка увидел струйки дыма.

– Вот теперь ты лети, – сказал я ведьмочке, – а я за тобой по земле. Да слишком не отрывайся, я дороги не знаю!

Она дождалась, когда я вскочил на конскую спину, не очень удобно, уже привык к седлу, но на этом коне, что на чугунной статуе, я повернулся к ведьмочке. Вместо нее пугливо переступает длинными костлявыми ногами неопрятная птица, похожая и на гигантского архиоптерикса, вообще-то хренового летуна, и на могучего птеродактиля.

Глаз птицы, круглый и немигающий, смотрел на меня со страхом и неуверенностью. Я похлопал коня по шее, птица повернула голову и посмотрела на меня другим глазом.

– Не очень быстро… – начал я снова, хлопнул себя по лбу. – Погоди! Я ж возил в седле спереди и сзади всяких там спасенных от драконов… А ты ж пернатое, значит – кости пустотелые, хоть свистульки из них делай. Давай обратно в человека, садись… нет, спереди – это будет чересчур, я ж не железный. Устраивайся сзади. Лучше человеком, а то перья у тебя больно жесткие.

– Ваша милость…

– Не спорь с мужчиной, – прервал я строго. – Во-первых, женщина должна лежать, во-вторых, молча… Нет-нет, вставай и садись, я же сказал! Это просто риторическая фигура, у нас все так говорили в Думе Срединного королевства. Много, красиво и неважно, что ни о чем.

Она обратилась в женщину, нерешительно взобралась на конский круп, я ощутил ее робкие пальцы на своем поясе. Зайчик всхрапнул, пошел шагом, тут же перешел в галоп.

За спиной ойкнуло, тонкие пальцы обхватили меня за талию, а сзади прижалось теплое, мягкое и горячее. Эх, снова Санегерийя явится на всю ночь…

– Ну, Зайчик, – сказал я, – давай обратно в наш с тобой замок. Только… не слишком быстро.

Во дворе с факелами в руках мечутся испуганные конюхи. От них сбежал, разворотив стену конюшни, конь сеньора, все трепещут и не знают, как пойти ко мне наверх и сообщить о такой потере.

Когда я проехал через мост и потребовал, чтобы меня впустили, стражи ахнули. Гунтер сбегал в мои покои и обнаружил, что там пусто, хотя стражи на входе в донжон заявили, что хозяин наверху, мимо них не проходил, а других дверей нет.

Кое-как доказав, что я – это я, во дворе отдал Зайчика в дрожащие руки, снова отправился в будто заколдованный сегодня для меня донжон, тело стонет и уговаривает лечь прямо на ступеньках.

У входа на лестницу страж отсалютовал копьем, дернулся, пожевал губами и застыл, вытянувшись.

– Говори, – велел я.

Он суетливо дернул плечом:

– Что, ваша милость?

– Что хотел сказать, а потом струсил.

– Да я вовсе не…

– Я вас насквозь вижу, – пригрозил я. – Забыл? Я же паладин!

Он побледнел, признался:

– В ваше отсутствие в покои сеньора поднимался отец Ульфилла.

Я насторожился:

– Что ему понадобилось?

– Он сказал, что посмотрит насчет… насчет присутствия нечистой силы. Вроде бы в ваших же интересах, ваша милость.

Я стиснул челюсти, кивнул, хорошо, что признался, в первую очередь верность хранить нужно по отношению ко мне, а потом – к Церкви.

На втором этаже привыкшие к полутьме глаза увидели свет раньше, чем уши уловили шаги. Свет стал ярче, на стене появилась расплывчатая тень, огромная угрожающая, я опустил руку на рукоять меча.

Из горла едва не вырвался нервный смешок: по коридору топает крохотная старушка со свечой в руке. Что-то бормочет, на ходу толкнула одну дверь, дернула за ручку другую, от каждого движения на поясе позванивает связка длинных тяжелых ключей.

Я ломал голову, стараясь вспомнить среди челяди эту старуху. Обычно челядь выше второго этажа не поднимается, там господские покои, ясно, а сейчас почему?

Старушка отворила дверь, я видел отчетливо, вошла и закрыла за собой тяжелую створку. Я отчетливо слышал щелчки поворачивающегося ключа, но когда, выждав некоторое время, потихоньку добрался до того места, там сумрачно блестят вытертые до блеска тяжелые камни.

Глупо, конечно, но я пощупал стену, прежде чем вспомнил, что не весь замок повинуется мне, махнул рукой, дотащился до своих покоев и начал снимать просто неподъемные сапоги.

Напротив на каменной стене, как раз среди скрещенных мечей и боевых топоров, залитой красноватым светом светильников, заблистал белый праздничный свет. Вообще-то праздничным можно сделать любой свет, только врубить поярче, но этот в самом деле праздничный, взбадривающий, заставляющий верить, что не все потеряно, что Господь не покинул и все такое.

Свет залил спальню, Тертуллиан не вышел из стены, как в прошлый раз, просто возник в виде призрачного облачка, затем оформился в человеческую фигуру.

Я буркнул:

– Обязательно ли?

Он спросил настороженно:

– О чем ты, Ричард?

– О человекообразности, – объяснил я. – Мне показалось, что приходится делать какие-то усилия, чтобы из сгустка материи… Лично для меня неважно, в каком виде. Лишь бы человек был хороший, как говорят у нас мудрые старушки.

Он покачал головой. В блистающих глазах я уловил изумление: