Гномон - Ник Харкуэй

И наоборот, что, если у Дианы Хантер не было никаких секретов? Что, если она просто была отчаянно, яростно, патологически «замкнутой»? Могла она продержаться ради такого глупого рекорда, из одного упрямства и в этом видеть свою победу?

Зловещий ответ. Сколько продлилось дознание? Еще час? Еще полдня? Нейт запрашивает Свидетеля. И изумленно смотрит на цифры на экране.

Не тридцать часов, не тридцать пять. Не сорок пять. Даже не пятьдесят.

Нейт протирает глаза. Наверное, она ошиблась. Но нет.

Допрос Дианы Хантер длился 261 час.

Мьеликки Нейт знает, что открыла рот. Так в комиксах изображают крайнее потрясение. Но закрыть его она пока не может. Ей холодно и страшно. У нее дрожат руки.

Двести шестьдесят один час. Разделить на двадцать четыре — легко: 240 — это десять суток и еще 21 час. Она чувствует, как кивает Константин Кириакос; его голова тяжелее, чем у Нейт, шея и спина пропорционально крупнее. Она поднимает лицо к потолку и удивляется, что кожа на затылке не собирается складками, как на аккордеоне.

Почти одиннадцать суток.

И Нейт не может выбросить из головы мысль, возникшую вместе с этим невозможным сроком, что одиннадцать суток под допросом — это казнь. В самой мягкой формулировке — злоупотребление властью. Она зачем-то копирует весь файл на свой сервер с материалами дела.

Она сказала Кин, что это было. Она уже знала. Но все-таки это другое дело.

Вы спросите: «Убили они ее или нет?» — так сказал Лённрот.

Похоже, этот вопрос встанет.

* * *

Когда сумрак зимнего вечера сменяется темнотой, Свидетель напоминает Мьеликки Нейт, что она обещала провести приятный вечер — под страхом неодобрения Пиппы Кин. И по доброй традиции борцов с преступностью инспектор решает совместить приятное с полезным.

Группа «Огненные судьи» в Лондоне не выступает — да и нигде в мире, такой просто нет, — но Нейт находит «Герцога Денверского», бывшую насосную станцию на Темзе, где теперь играют живую музыку. Вот и хорошо. По всем статьям получится приятный вечер отдыха. Нейт идет пешком на юг, просматривая дневные новости. Сосредотачиваться на чем-то одном — дурная привычка; преступность не существует в полном отрыве от остального мира.

По стеклам ее очков скользят полупрозрачные изображения и заметки — открытия, закрытия, светские новости, рейтинги справа, международные новости слева. Ее редакцию билля о наблюдении атакуют с двух сторон — и те, кто хочет поскорее распространить эту технологию на всю страну, и на удивление большое число осторожных скептиков, подчеркивающих «существенную и неотъемлемую биологичность человеческого тела». У Нейт возникает злобное подозрение, что в такую формулировку можно втиснуть все, что угодно, зато она завуалированно осуждает хирургические вмешательства, протезирование и вакцинацию, и она читает весь текст. Поначалу данные приведены точные. Ладно. Еще через несколько абзацев Нейт закрывает новости. В обычных обстоятельствах ей нравится вездесущий поток информации, но сейчас вдруг захотелось побыть в белой зоне: погрузиться в медленный бестекстовый ритм сердцебиения и прогулки.

Бесконечную четверть часа спустя она входит в «Герцога Денверского». Из зала открывается вид на грязные бревна — то ли разобранный пирс, то ли остатки какого-то старинного сооружения, призванного сдерживать ил. В этом неприятно сыром помещении играет квинтет под названием «Цепь ферритовой памяти» — и играет хорошо.

Инспектор пьет скотч и слушает. Исполнители и выглядят привлекательно. В частности, солист — великолепно взъерошенный парень лет тридцати с небольшим, сценический псевдоним Разрыв; но стоит их услышать, и это уже не важно.

Нейт позволяет взгляду остановиться на пальцах Разрыва на грифе, изгибе мускулов в глубоком вырезе поэтически не застегнутой рубашки. Ну, по большей части не важно.

Когда-то, в студенческие годы, Нейт поехала на остров Санторини и ныряла там с аквалангом среди развалин на близком дне Средиземного моря. Вода была совершенно прозрачной, и она все время забывала, что вокруг не воздух. Мозг настаивал, что она летает, а не плавает, как в невесомости перепрыгивает с камня на камень в разрушенном храме, а пестрые рыбки — птички или насекомые. В таком состоянии она металась туда-сюда, смеялась в загубник от чистой, ясной радости, а потом почувствовала что-то вроде удара током. Уши заложило, все тело взвыло и загудело, будто к нему прикоснулись высоковольтным кабелем. Нейт услышала звук внутри себя, вода передавала его скелету и легким, уши слышали его из-за близости к источнику. На ней кто-то играл, и от этого она потянулась наверх, поплыла к яркому греческому солнцу и безоблачному небу. Звук раздался снова, другая нота, и еще одна — последняя — завершающая гармонию. Потом все стихло.

Некоторое время она медленно всплывала, а потом услышала, как ее окликают инструкторы, сбегаются к ней зодиакальным кругом. Она помахала им рукой, забралась на борт, по-прежнему поглощенная ошеломительным аккордом.

— Землетрясение, — объяснил инструктор, когда они направились к берегу. — Сильное, в кальдере. Вы целы?

Она сказала, что да. Это было красиво. Инструктор бросил на нее обеспокоенный взгляд и отвел в пункт первой помощи на берегу, чтобы проверить на наркотики, декомпрессию и еще полдюжины неполадок, которых не обнаружили. Наконец врачи ее отпустили, и Нейт бродила по берегу среди перевернутых лежаков и сломанных зонтиков, заглядывая в пляжные наливайки, искала кого-то, с кем можно было бы поговорить, кого-то, кто понял бы ее чувство радости и трагической неполноты. С тем звуком она была единым целым.

Нейт не смогла найти больше никого, кто слышал бы его, ни тогда, ни потом, и в конце концов оставила эту мысль, решила, что это лишь сон, навеянный морем.

«Музыкальное приношение» Баха Фридриху Великому, которое играла «Цепь ферритовой памяти», оказалось первым музыкальным произведением, которое вызвало у нее воспоминание о том дне, тронуло ее точно так же.

— Фридрих и Бах были одновременно слегка очарованы и возмущены друг другом, — говорит в перерыве Разрыв густым контральто. — Фридрих с ума сходил от новой музыки, а Бах был неоспоримым мастером старой.

Длинные пальцы легко касаются клавиш, и рождается короткий стон, который кажется отзвуком сыгранной темы.

— И когда между ними состоялось прилюдное состязание, Бах потерпел поражение! Прежде никогда такого не бывало. Ох, как он разозлился. Можете себе представить? Седой маэстро, которого публично отшлепал молодой король, фанатевший от тогдашнего аналога бой-бэндов. Лучший в мире композитор, который не смог исполнить пожелание противника и сочинить невозможную фугу. Эту…

Дрожащие ноты, удивительным образом не сочетающиеся друг с другом, будто две разные темы в них каким-то образом перемешались, — а потом Разрыв сделал что-то, и мелодия зазвучала бодро, даже издевательски.

— Но Бах не сдался. Черта с два. И в последовавшей битве умов и учености старый владыка Изысканного Контрапункта надрал задницу своему монарху!