В память о тебе - Дафна Калотай

Каллиграфия — типичная для советской школы. Полей нет. Писавший использовал каждый дюйм бумаги.

Я пишу этот дневник для Элли, моей дочери, которой сегодня исполнилось два дня отроду.

Я родился в 1910 году в селе на севере Украины, недалеко от города Сумы. Село мое было довольно большим, хотя любой чужак, ступивший на его улочки, сразу же бросался в глаза. Мы жили в относительном отдалении от больших городов и маленьких местечек. Если нас не искали специально, то найти мое село было совсем непросто. Красивые места. Помню, как высокие старые деревья смыкали свои кроны над головою, а я ехал по пыльному шляху. Зимы иногда выдавались холодными, но наступал март, и зеленые побеги пробивались из земли, наполняя душу надеждой на скорое чудо весны.

Я доучился только до шестого класса. Отец умер, и маме понадобилась помощь — моя и моих братьев. Жаль! Мне нравилось учиться в школе, нравилось читать и писать. Помню, у нас в школе почти не было книг и только один учитель, который обучал нас всему, что знал сам. Наша семья постепенно выбралась из бедности. Нам везло. Когда мне исполнилось пятнадцать лет, мы взяли в аренду еще больше земли и даже смогли нанять работников на время жатвы. Дела шли все лучше и лучше. Лишних денег не было, но наша семья всегда ела досыта. Я был старшим мужчиной в семье, ее главой, так сказать. Я построил сарай и нанял еще работников. Я не любил приказывать, поэтому, когда возникали проблемы, писал им шутливые записки и стишки.

Григорий улыбнулся. Этот мужчина тоже был в некотором смысле поэтом. Удивительно, что по прошествии стольких лет Григорий может «услышать» голос этого человека, человека, без которого не родилась бы Дрю.

Затем до нас начали доходить слухи о крестьянах, которых вынуждали отдавать свою землю, лошадей, а иногда даже и дома, и работать в колхозах. Мы слышали об этой напасти, но до нас она пока еще не дошла. Я начал беспокоиться о будущем. Что делать, если у нас отберут землю? Весной, когда мне исполнился двадцать один год, в наше село приехали люди и раскулачили самых богатых селян Шевченко и Ильичева. У них отобрали большую часть нажитого трудом добра, а самих вывезли вместе с семьями. Жители села были напуганы и разозлены поведением пришлых. Я сам ходил на несколько сходок, где мы решали, что делать, если они вернутся.

Прошло два года, и они вернулись. Нам приказали сдать все зерно, скот и сельскохозяйственный инвентарь. Мы сопротивлялись, но пришлые отобрали нашу землю и выгнали нас из хат. Раскулаченных погнали на север, в Сибирь. Маме, моим братьям и их семьям разрешили ехать вместе, а меня арестовали как главу хозяйства и опасного контрреволюционного активиста.

Мама умерла по дороге. Стояла зима, и выкопать могилу оказалось невозможным. Когда конвоиры убедились, что мама мертва, они приказали братьям бросить ее на обочине дороги, словно мешок гнилой репы. Братья сообщили мне об этом в письме.

Дорога на север заняла много времени. До этого я никогда не ездил на поезде. В трудовом лагере я оказался в компании других политических преступников. В бараке со мной жил Лев, парень неплохой, но не их тех, кого захочешь иметь в качестве близкого друга. Мы не знали, где находимся. В лагере работало много финнов, поэтому мы решили, что недалеко граница с Финляндией.

Сердце Григория учащенно забилось: вот сейчас что-то должно случиться! Он взглянул на часы. Встреча — через несколько минут. Ничего, встреча подождет.

В лагере мы работали в янтарном карьере. Целые дни напролет я проводил в яме глубиной в сто локтей и такой огромной, что на дне ее могло поместиться все мое село. Я наполнял корзины глауконитовым песком. Он серо-зеленый и похож на засохшую глину, которой покрываются наши дороги после дождя. В этой зеленоватой глине, как ягоды смородины в мамином тесте, скрывались кусочки янтаря.

Я махал лопатой день за днем. Потом меня определили на работу при установке, где из глины вымывали янтарь. Эта работа была полегче. Я подружился со многими заключенными. Мы постоянно недоедали и часто болели, но я сочинял песни и шутил, пытаясь подбодрить товарищей.

Не хочу хвастаться, но они называли меня Счастливым Узником. Они считали меня немного помешанным, хотя и смеялись над моими шутками. Я не люблю вспоминать о том времени. Итак, я потратил двенадцать с половиной лет жизни на янтарный карьер.

Элли! Я упустил из своего рассказа кое-что важное. У меня были жена Маша и дочь Лиза. После моего ареста им удалось остаться в селе. Лет пять спустя, зимой, они заболели дифтерией и умерли. До сих пор я помню их лица. Ты, Элли, — настоящий подарок судьбы для меня, потерявшего все и всех. Из моих записок ты узнаешь о своей старшей, уже покойной сестре.

Из письма я узнал о смерти братьев. Они простудились и умерли от воспаления легких. Когда меня выпустили на свободу, я решил не возвращаться домой. Все равно меня там никто не ждал. Я сел в поезд вместе с одним из лагерных финнов и доехал на нем до конечной станции. Мы вышли, и финн помог мне перейти через границу. А потом я стал бродяжничать. Однажды на грязной после дождя дороге я встретил твою красавицу-маму.

Я хочу рассказать тебе обо всем, но я очень болен. Слишком много пыли я наглотался, дыша воздухом янтарного карьера. Сейчас я передохну и расскажу, как начал новую жизнь здесь, вместе с твоей мамой.

Девять жизней я прожил на свете,

Расскажу вам о них, друзья,

В первой жизни я был как все дети,

То есть просто грудное дитя.

Во второй я подрос немного

И увидел свой светлый дом.

Старшим братом стал в третьей жизни,

А в четвертой юнцом-молодцом.

В пятой жизни впервые влюбился

И, гуляя вокруг пруда,

В первый раз целовался с девчонкой

На виду у лягушки-быка.

Дальше стал я хозяином справным

Сотен двух десятин земли.

В этом климате благодатном

Урожаи всегда велики.

Вот и мужем я стал той девчонке,

У которой по пояс коса,

И еще у моей дочурки

Василькового цвета глаза.

В предпоследней, восьмой моей жизни

Много зим я провел в тюрьме

И дрожал, наблюдая как время

Уползает червем по земле.

А в последней, девятой жизни,

Обретя свой родимый кров,

Я пишу моей дочери Элли

Эти строчки перед концом.

Оставшиеся листы не были заполнены. Закончив чтение, Григорий некоторое время сидел, уставившись на страницы, испещренные поблекшими от времени чернилами. Бумага только немного пожелтела.

«Правда, — подумал он, — что все мы взаимосвязаны. На постижение этой истины мне понадобилось пятьдесят лет».