Влюбленный пленник - Жан Жене

Сражение состоялось, только гораздо позднее, когда весь этот морок рассеялся: дом, окно, сад, море, побережье Кипра; это была греко-турецкая война за Кипр.

Богу, который из ничего создал Небо и Землю, удалось и другое чудо. Святой Елизавете Венгерской, вынужденной в связи со своим высочайшим положением жить в роскоши королевского двора, Бог сделал подарок, соорудил для нее одной, подходящую только ей, ей одной впору, невидимую монастырскую келью, невидимую для глаз ее мужа, придворных, министров, дам ее свиты, ее собственную тайную келью, которая перемещалась вместе с самой королевой-святой, и лишь четыре глаза могли видеть ее внутренние стены: два глаза королевы, два глаза Бога, и эти четыре глаза соединялись в один. Циклоп опускал свое единственное веко. Демон, разрушающий мой разум, выстроил мне дом в райских краях, далекое, но доступное взору синее море, остров в ожидании морского сражения, сад с цветущими деревьями, безмолвие. Ситуация понятная и забавная. Я по-прежнему отказывался от реальной собственности, но вынужден был мысленно созерцать ту, что была во мне, ее коридоры, комнаты, зеркала, мебель. И это было еще не все, потому что вокруг дома был сад, яблоки на яблонях, и я не мог поднести их к губам, потому что всё и так давно уже было во мне. Я находился в опасности, мог умереть от несварения желудка, подавиться зернышками, а может, даже располнеть во время этой якобы голодовки. Я ждал морского сражения, которое состоится у меня на глазах, оно будет таким жестоким, что в первые же секунды я буду восхищен и подавлен. Так где же была эта безводная пустыня в безводной пустыне, о которой говорил поэт-суфий?

Эта ситуация рассмешила меня, и мой безумный смех меня рассмешил. Мне стало лучше. Нести в себе свой дом вместе с мебелью было довольно унизительно для человека, проснувшегося ночью от собственного свечения.

Скромное чудо, светящийся человек, светлячок размером с человеческое тело, чье свечение оказалось кратким, как всегда у светлячка, подвигло меня к размышлению – ибо я был склонен размышлять – над чудом апельсина, воспарившего на нейлоновой леске логики безо всякого таинства; мне казалось, вот-вот появится рациональное объяснение этому необъяснимому свечению, этой беременности домом, садом, небом и морем.

Унижение многое мне объяснило про мой дом, мои вещи, мой свет, мое внутреннее убранство. Что означало последнее выражение: интерьер моего дома или неопределенное, непонятное место, предназначение которого – скрыть полное небытие: мою внутреннюю жизнь, именуемую порой с такой же определенностью: мой тайный сад?

Этот дом внутри меня превратил меня даже не в улитку, которая, и в самом деле, укрывается в своей раковине, а в нечто еще меньшее. Если я меньше улитки, объединяющей в себе оба пола, необходимых для размножения, то сколько их у меня?

Поскольку происходило это в Турции, поскольку я носил в себе и за собой мой дом, и при этом находился недалеко от Эфеса, где восьмидесятилетняя Дева Мария жила в маленьком домике, вознесенная на небо ангелами, вознесенная мертвой в своем доме из тесаного камня, чего же мне было опасаться?

– Ничего подобного ты не знал, – сказал я однажды Ферраджу, поведав ему о своем чуде, столь же удивительном для меня, как mi’raj[101] для Мухаммеда.

– Как-то в июне, 26 июня 1970 года на первой ступеньке эскалатора в аэропорту Кувейта я тоже поднялся очень высоко, даже не пошевелив ногой.

– Ты же поднялся не в небо.

– Туда не поднимаются из Кувейта.

В той же Турции мне было видение. Уже с давних пор я вел войну против самого себя и стремления иметь какую-то собственность, так что все мое имущество ограничивалось единственным комплектом одежды, той, что была на мне, ни карандашей, ни документов, они были сломаны, разорваны и выброшены, и теперь мир вещей сводился к нулю, к пустоте, и устремлялся в эту пустоту. Он дал о себе знать дребезжанием кастрюль и скрежетом кранов, потому что я не получил ни дома, ни сада, а лишь полностью оборудованную кухню «под ключ», с засоренными согласно калмыцкой, хеттской и турецкой традициям кранами. Когда я принес жертву демону, то есть, построил дом одному юному арабу, предметы, видимо, утоленные и усмиренные, перестали мучить меня. Из Антиохии я отправился в Алеппо, оттуда в Дамаск, затем в Даръа и Амман. И вот, наконец, Аджлун.

Эти размышления о доме во мне, на земле внутри меня, возможно, были навеяны предложением Махджуба, которому я показал дом, освещенный солнцем:

– Посмотри, какой красивый, там, на скале!

– Если он вам нравится, ООП снимет его для вас на шесть месяцев.

Он сразу же стал серым и грязным.

Смутное видение дома в солнечном свете словно запустило во мне процесс приобретения имущества. Я стал его хозяином в тот момент, как увидел, и комнаты распланировал также по своему усмотрению, я смог обставить их мебелью согласно собственному вкусу, разбить сад, где построю беседки, обвитые виноградом и вьюнками, синими и белыми. Наконец, и это самое главное, я буду ходить из одной комнаты в другую или сидеть в кресле, глядя на море в ожидании морского сражения, которое всё никак не начиналось, и собственником этого сражения тоже буду я, ведь она, эта панорама, должна будет стать частью декорации, словно пристройкой моего дома. Рожденные в песках фидаины не видели ничего более покойного и безмятежного. Этот покой, ведомый одним лишь богачам, был, выходит, их собственностью. Фидаины должны были им насладиться, только очень быстро, не теряя ни секунды, осознавая, что этот покой – прерогатива их врага, был также эманацией врага, значит, необходимо с ним бороться. А насладиться было нужно, чтобы узнать его, понять его недостатки, чтобы успешнее атаковать. Как богачи, они лежали, развалившись на оттоманках и креслах времен Второй империи, как богачи, они знали, что эта роскошь и этот покой будут вечно, если только революционеры, несмотря на сопротивление солдат и полицейских, не захватят дома вместе с прекрасными бельведерами, откуда можно любоваться на морское сражение и погибших, убаюканных безмятежным волнами, или на рабов в поле, которые надрываются от тяжелого труда так эстетично, что обитатели дома, опершись на балюстраду, чувствуют умиротворение; и на несколько мгновений фидаины, развалившиеся в креслах или попирающие ковры, были хозяевами этих мест и в то же время революционерами, которые их оттуда изгонят, и в этом имелось особое наслаждение.

Коль скоро я был еще в Турции, можно ли было, находясь неподалеку от Тарсуса, не съездить посмотреть этот город? Я не слишком рассчитывал отыскать семью, которая носила бы фамилию Саулович или Леви Бенсаул. Если и попадался какой-нибудь старый еврейский квартал, я видел такие же блочные параллелепипеды, как в Сен-Дени-сюр-Сен. Свое разочарование я высказал спутнику, молодому турку.

– А сюда приезжала Клеопатра, – ответил он мне по-немецки.

– Когда?