Ключи от Стамбула - Олег Игнатьев

— Это так, — кивнул Игнатьев, — не знаю только, что из этого получится.

— А как дела в Абхазии?

— Вроде, пошли на лад. Турки оставили несколько пунктов, и абхазы с нами замирились.

— И то хорошо, — отозвался Иосиф Владимирович и поддёрнул китель от плеча — погон поправил.

— Две гренадерские дивизии отправлены недавно на Кавказ — войско отборное, — счёл нужным подчеркнуть Игнатьев. — Лишь бы была голова.

— А вот с этим у нас плохо, — хмуро заметил Гурко. — Как говорят казаки в подобных случаях, папаха есть, а головы в ней пусто. У нашего главнокомандующего нет ни тактического глазомера, ни способностей стратега. Обдумывать военные операции он не умеет, да и не пытается усвоить правила управления войсками. Чем сильнее оборона, тем решительнее наступление, вот и все его военные познания. По природе своей он верхогляд.

— Я с детства его знаю, — сказал Николай Павлович. — Он человек настроения.

После обеда у него сидел Сергей Татищев, красавец, светский лев, на днях приехавший из Вены.

— Какими судьбами занесло вас в эту глушь? — не без иронии спросил Николай Павлович, памятуя о том, что молодой дипломат занимал такую же позицию по отношению к Австрии, как и его начальник Новиков, ставленник Горчакова и ревностный пособник Андраши.

— Я поступаю в драгуны или в казаки, — скромно ответил Сергей Спиридонович, — как Церетелев.

— Боюсь, что вы немного опоздали, — озабоченно сказал Игнатьев, не без удовольствия отметив, что Татищев спеси поубавил и рассчитывает на его протекцию.

— Но отчего же поздно? — удивился Сергей Спиридонович. — Во-первых, турки так воодушевились после «второй Плевны», так размечтались о победе, что уже и речи нет о мире; а во-вторых, — он для наглядности прижал к ладони палец, — наш переход к обороне сильно уронил нас в глазах европейцев. Можно сказать, до чрезвычайности. В Австрии заговорили, что мы стоим на глиняных ногах и что военное наше значение ничтожно.

— Вот это-то меня и бесит, — сказал Николай Павлович, а про себя огорчённо подумал: «Вот и фамильные отряды, и погоня за лёгкими лаврами».

— Не переживайте, — голосом, исполненным если не благожелательности, то, по крайней мере, той учтивости, которой ему часто не хватало, проговорил Татищев и, пользуясь возможностью блеснуть своей незаурядной памятью, вслух процитировал Андраши: «Я полностью отказался от своего предубеждения против генерала Игнатьева. Это единственный известный мне человек, которого Россия может смело противопоставить Бисмарку. Он может быть большим министром».

Зная, что Игнатьев встаёт рано, а ложится поздно, а главное, что к его мнению прислушивается император, в одиннадцатом часу вечера к Николаю Павловичу зашёл начальник штаба Непокойчицкий и два часа кряду доказывал, что «всё преувеличено», что без частных (!) неудач нельзя, и что присутствие царя сильно мешает.

— Беда та, что впереди зима, — нахмурившись, сказал Игнатьев. Кто-то из армейских острословов прозвал Непокойчицкого «живым трупом», и Николай Павлович считал, что нельзя удачнее подобрать клички. Генерал Непокойчицкий умный человек, но пресыщен, заснул, апатичен и смотрит на всё полумертвыми глазами, как будто говорит: «Мне всё равно, репутация моя сделана, у меня Георгиевский крест на шее, я всякие виды видывал, а теперь моя личная ответственность прикрыта главнокомандующим, который брат государя. Оставьте меня в покое».

— Беда, конечно, но не край, — начал оправдываться Непокойчицкий. — Ничего страшного, если в две кампании окончим дело, то есть, в будущем году.

Игнатьев употребил всё своё красноречие, чтобы разбудить этого застывшего, как будто воскового, человека.

— Артур Адамович, поймите, это не просто кампания, это война престижа. Вся Европа, затаив дыхание, следит сейчас за нами и гадает, чем кончится дело. Я уже не говорю о несчастных болгарах. Им вообще теперь не позавидуешь. А местный климат, здешняя погода? В сентябре пойдут дожди, начнётся настоящая распутица, шоссе здесь почти нет, одни грунтовые дороги да просёлки. Как армия по ним пройдёт, не представляю. На перевалах ляжет снег, а турки будут стягивать войска и укрепляться. Мы даём противнику время собрать новые полчища, завербовать наёмников, пригласить для консультаций западных специалистов, инструкторов для обучения солдат, накопить боеприпасы, распределить их по частям, построить новые преграды, которые приведут наши войска к потерям личного состава и оперативного времени, нанеся тем самым колоссальный, непоправимый урон русской армии. Расчленение одной войны на две кампании для нас недопустимо, а для России гибельно! Гибельно в политическом, военном, нравственном и, в особенности, в финансовом отношениях. Вы это понимаете или хотите гибели России? — по-военному прямо спросил Николай Павлович, отметив про себя, что ни у кого до этого он не видел такого холодного и рассеянного выражения лица, с каким выслушивал все его доводы начальник штаба. — С турками надобно действовать быстро.

— Но на пути у нас Плевна, — скучным голосом проговорил Непокойчицкий, — и мы обязаны её атаковать.

— Вы обязаны беречь войска, а не прошибать лбом стену, — требовательно посоветовал Игнатьев. — Атаковать Плевну не стоит. Её надо окружить войсками, подвезти осадные орудия, построить укрепления и ложементы для пехоты, сделать подкопы, заминировать турецкие редуты, стеснить, блокировать Османа, захватить кавалерией софийское шоссе — у нас там тридцать эскадронов!

— Тридцать три, — уточнил начальник штаба.

— Тем более, — сказал Николай Павлович, — надо прервать всякое сообщение с Софией и каждую ночь посылать охотников тревожить турок, не давать им спать и заставлять растрачивать патроны. Насколько мне известно, турки, ожидая нападения, всякий раз поднимают страшную стрельбу. Выбитые из сил, не имея запасов, которые к ним поступают из Софии, мучимые голодом, артиллерийским обстрелом и ночными диверсиями, турки долго не продержатся, сдадутся. Таким образом, и драгоценная жизнь русских солдат будет сохранена, и результат будет славным, — повеселевшим голосом проговорил Игнатьев, как будто дело было сделано, и турки в страхе побросали свои ружья. — Тут нам и румынская артиллерия пригодится, ибо румын вооружали османы, а у них орудия стальные, скреплённые кольцами, а у нас — медные.

Артур Адамович с подчёркнутым безразличием к цифрам старался уверить, что потеря семи тысяч нисколько не важна.

«Из них половина убитыми и пропавшими без вести», — мелькнуло в голове Игнатьева.

— Вместе с Никополем и первой Плевной мы потеряли на правом фланге только (!) одиннадцать тысяч человек, — всё тем же скучным и глухим голосом проговорил Непокойчицкий, словно отделённый от Николая Павловича непроницаемой стеной, — состав войска, в сущности, не пострадал. Мы влили в опустелые ряды 5-й дивизии и других частей маршевые батальоны, подошедшие на днях, что оказалось очень кстати.

— А дух войск? Дух войск не пострадал? — со скрытой укоризной в тоне осведомился Игнатьев, видя в начальнике штаба едва ли не врага, в силу своего служебного положения способного нанести урон России. Понятно, он не должен был так думать, но … подумал! Подумал и почувствовал, что нервы у него сдают, и сдают сильно.