Тайна совещательной комнаты - Леонид Никитинский

Виктор Викторович взял микрофон двумя пальцами, как насекомое, не столько опасное, сколько противное, размышляя, как бы его обезвредить, не испортив, поискал глазами, но ничего подходящего не нашел и наконец догадался снять мантию, завернул в нее это насекомое и отнес его на кресло в углу.

— Марья Петровна, — сказал он, — я не думаю, что это пособники подсудимого, и вы так тоже не думаете, нет у него давно никаких пособников, он три года уже сидит. Но я и не думаю, что это тот микрофон, которым кто-то из ваших помощников раньше записывал и, возможно, продолжает слушать сейчас то, что происходит в комнате у присяжных. Это было бы слишком примитивно. Я вообще не хочу никакого скандала, я хочу квартиру, раз уж вы меня вытащили сюда из Саратова. Только квартиру и нормальную жизнь.

— Ну и что вы предлагаете? — спросила Марья Петровна, занося авторучку над какими-то, видимо, более важными бумагами у себя на столе, чтобы их подписать, — Я начинаю все-таки склоняться к мысли, что надо распустить эту коллегию. Уж больно сложно все с ними получается. Вам просто с ними не повезло. И потом, на них же оказывают давление!

— Мне, в общем, уже все равно, как скажете, — сказал Виктор Викторович. — Я повторяю: мне не нужен скандал. Не эта, так следующая коллегия Лудова все равно оправдает, если, конечно, не формировать ее специально из действующего резерва ФСБ. Ну есть же какая-то правда, против нее же не попрешь, если ты человек нормальный. Уж знаете ли уж, Марья Петровна. Но нас с вами уже вряд ли можно признать нормальными людьми, Марья Петровна, и мне действительно уже все равно. Но я не знаю, как распустить эту коллегию. Я могу задать им вопрос по процедуре перед началом следующего заседания, не было ли попыток давления. И ни один из них, даже если это будет человек не знаю уж кого там, не скажет, что давление было. Ему будет слишком стыдно перед остальными.

— Что вы предлагаете? — спросила она, снова поднимая на него бесцветные глаза.

— Это уж вы придумайте. Как сделать так, чтобы кто-то из них выбыл. Но только не сразу, а через несколько дней.

— Почему через несколько дней? — Глаза ее теперь не отражали даже света.

— Потому что, если у меня даже уже нет и совести, то стыд еще все-таки остался, — сказал Виктор Викторович, надевая мантию, а микрофон положив обратно в карман, — Ну, я пошел с вашего позволения. У меня процесс, уж знаете ли уж.

— Ну идите, — сказала она и произнесла ему вслед очень отчетливо и даже как будто покровительственно: — Валенок саратовский.

Вторник, 1 августа, 12.00

Милицейский пост на входе, где все давно знали присяжных в лицо, так же как и следующий пост, где сидели приставы, они миновали нормально, и теперь главная задача состояла в том, чтобы протащить Медведя через фойе и через зал так, чтобы все подумали, что он, в общем, ничего. Потому что все равно все уже все поняли, но надо было соблюдать хоть какую-то видимость приличий и надеяться, что завтра будет лучше. А что еще делать? Никто же, судя по самым разным расчетам, не был заинтересован завалить этот процесс.

Петрищеву с утра, после того как он поел бульона, который Хинди и Журналист всю ночь варили по очереди, и особенно после того, как ему налили сто граммов, стало получше, но по дороге опять сделалось совсем плохо. Но еще фляжка с собой, чтобы реанимировать Медведя в перерывах и стимулировать между, у Журналиста в сумке все-таки была, вот и сейчас Петрищев послушно плелся за ней, как ослик за морковкой. Кузякин и Хинди выглядели тоже неважно, было ясно, что ночевали они не дома. Прокурорша презрительно фыркнула и повернулась за поддержкой к своей подружке — мол, чего же еще от них ждать, но Лисичка внимательно смотрела на Журналиста, который вызывал у нее подозрения. Ненадежный он был человек сам по себе, а доставленный алкоголик Петрищев был, в общем, предсказуемый. Судья, которому секретарша успела объявить о появлении Медведя, на пороге своего кабинета отвел глаза и сказал Оле:

— Ну давай, что ли, зови…

В глазах подсудимого за стеклами очков снова засветилась надежда, огонь которой он уже не мог скрыть никакой китайской медитацией, и Виктору Викторовичу стало его, в общем, по-человечески жалко. Не так, чтобы что-то делать активно, а так, как бывает жалко по телевизору, скажем, гонщика, который шел-шел к финишу первым, и вдруг на последнем вираже у него, допустим, отлетело колесо. Ну ничего не поделаешь. Судья покрутил ус и уже собрался было идти на свое возвышение, когда в кабинете зазвонил телефон, и он в последний момент решил все-таки ответить: может, это дочь из Саратова.

— Виктор Викторович? — приглушенным и как будто заранее в чем-то неумело извиняющимся мужским голосом сказала трубка. — Управление внутренних дел вас беспокоит. Нам телефончик у вас в приемной подсказали, ничего? — Так и не дождавшись ответа от напрягшегося от нехорошего предчувствия судьи, голос в трубке продолжил: — Мы разыскиваем Мыскину Анну Петровну, она у вас вроде как в присяжных, нам подсказали.

— Ну, есть такая у меня, а что? — спросил Виктор Викторович, который уже понял, что какое-то горе, конечно, случилось, но на этот раз, слава богу, не у него.

— Да она-то ничего, — сказала трубка еще более извиняющимся тоном, — Но тут на ее имя телефонная карточка зарегистрирована, а телефон этот у трупа. По паспорту тоже Мыскин Павел Николаевич, двадцать лет. Не сын? Умер, видимо, от передоза, сейчас устанавливаем, да что там устанавливать, ясно как божий день…

— У Мыскиной сын сейчас погиб, — шепнул судья глядевшей на него секретарше, прикрывая микрофон трубки рукой.

Оля всплеснула руками, выронив зайца.

— Скажете ей? — спросили в трубке. — Или у вас заседание? Можно бы, конечно, и до вечера подождать, куда он денется, но лучше бы ей все-таки сразу на опознание приехать: а вдруг и не тот?

— Куда приехать-то? — тоскливо спросил Виктор Викторович и, прикрыв микрофон, скомандовал Оле: — Пойди скажи. Или пусть сюда придет, что ли…

Вот, может быть, все и решилось само собой так просто, подумал он. Бог, может быть, сам взялся за это дело, решил избавить его от греха.

— Вас Виктор Викторович просит к нему зайти, Анна Петровна…

— Зачем? — спросила она, уже догадываясь и роняя вязанье, только что взятое все-таки в руки, — свитер был уже практически готов, его оставалось только сшить.

— Не знаю, — соврала секретарша, которая еще плохо умела врать.

Вторник, 1 августа, 12.30

— Представляете, — испуганно сказала «Гурченко» в комнате присяжных, лишь бы что-нибудь сказать, — он говорит, что я храплю, и ему слышно через стенку! Кто храпит, я храплю?!

Она обвела остальных подведенными глазами, стараясь придать им обычное победное выражение, но все подавленно молчали. При этом полном молчании в комнату и вошла Анна Петровна, взяла свою хозяйственную сумку и прижала к груди. Вид у нее был не просто спокойный, а как будто даже удовлетворенный, она как будто хотела сказать: «Ну, что я вам говорила?»