Тадзимас - Владимир Алейников

Предчувствую – так все и будет. Всякое здесь, в России, бывает – в наши-то дни. Все это – как бы время. Есть у него – как бы книги. Как бы герои. И даже – как бы сверхчеловеки. В как бы сверхчеловеках ничего человечьего нет. Есть как бы низ. А верха – духа, зренья и слуха, мозга людского – нет. И тем более нет всего, что – сверх человечьего верха. Света и созидания. Веры, надежды, любви. Радости, мудрости, счастья. Нет состраданья, участья в творчестве мирозданья. Вскоре простынет их след, Кончится как бы время – сгинут сверхчеловеки. Все и вздохнут посвободней: слава богу, что – так. В небо гляжу – и вижу: нету под ним Парижа. Русь есть – под русским небом. В нем – возрожденья знак.

…И насколько верны ведь бывают прозренья мои! Но вернемся в сентябрь, к нашей грустной и радостной яви. К общей прави. Для всех. Потому и зовут ее – правь.

…И вот, в своем смятении и в горе, – давно, все в том же восемьдесят третьем, в сквозном, пустом – без друга – сентябре, в разливах скорбных света золотого, решил я, по наивности своей, но все же веря, что поможет это Губанову – хотя бы после смерти, преодолев неловкость, обратиться, сейчас же, напрямую, – к Евтушенко, и сразу написал ему письмо. В бумагах моих сохранился его черновик. Вот мое давнишнее письмо:

Многоуважаемый Евгений Александрович!

В начале сентября нынешнего года в возрасте тридцати семи лет умер поэт Леонид Губанов. Только сегодня узнал я об этом – нахожусь в отъезде. И вот – пишу вам. Сами посудите, – а кому еще написать? Леня при жизни очень верил в вас и говоривал, что когда-нибудь вы сделаете для него то, чего не смогут другие, и что произойдет это довольно скоро.

Маленький фрагмент поэмы «Полина», опубликованный вами в «Юности», – «Холст 37 × 37, такого же размера рамка. Мы умираем не от рака и не от старости совсем», – уже обо всем говорил. Была это единственная губановская публикация за двадцать с лишним лет его работы в русской поэзии, и способствовали ее появлению именно вы.

Я убежден, что под этими моими строками, которые трудно нынче писать, поставили бы свою подпись все, кто знали и любили Леню, его стихи, а это добрых пол-Москвы, да и порядком наберется еще людей со всех концов страны.

Когда-то, осенью шестьдесят четвертого года, когда Леню забрали в психиатрическую больницу прямо в разгаре его великолепного творческого периода, а вы выступали на вечере поэзии в зале Чайковского, я передал вам на сцену записку с известием о невеселом событии и просьбой навестить и по возможности выручить человека, и вы это сделали.

Теперь обращаюсь к вам еще раз – сделайте что-нибудь для того, чтобы хотя бы небольшая часть стихов Губанова была опубликована, – вы в данное время можете больше, чем другие, – навестите уже не его самого, а его творчество – посмотрите, что написал он за эти долгие двадцать с лишним лет сплошной «психбольницы» своей сумбурной и порывистой жизни.

Написано им много, и среди вещей промежуточных есть настоящие шедевры, стихийные, истинно русские, есть свой мир, – на мой взгляд, намного масштабнее и значительнее мира Клюева, – есть, при частой небрежности, тайна, откровение и глубина, каковых не так уж много у пишущих нынче людей.

Стихи его все скажут сами за себя. Надеюсь, рукописи целы. Из написанного им вполне можно составить большую и серьезную книгу. Пусть речь идет сейчас хотя бы о двух-трех публикациях, и то хорошо.

Губанов был очень значительной фигурой в поэзии шестидесятых годов – и, вовсе не печатаясь, оказал сильное влияние на многочисленных молодых стихотворцев. Работал Губанов неистово, постоянно был в напряжении. В последние годы он как бы «ушел с горизонта», уединился, завел было семью, – а стихи и поэмы все появлялись. В чем-то был он схож с Высоцким, недаром в свое время они мгновенно нашли общий язык. Но теперь что говорить? Человек он был исключительно талантливый.

Вот адрес его родителей: Москва, Кунцево, ул. Красных Зорь, дом 37, кв. 116. Телефон 444-20-06.

Вы поэт, Евгений Александрович, и стихи ваши всегда очень связаны с человеческими вашими поступками. И я твердо верю, что вы сумеете сделать что-нибудь решительное, важное, светлое памяти Леонида.

...

Письмо я написал – и отправил. Ответа – не было.

Ничего, на что я так надеялся, – то есть евтушенковской помощи с губановскими публикациями, – тоже не было.

И Губанова, друга, – не было. Но поэзия его – жила.

Жива поэзия – и в ней Губанов жив. Такой, каков уж есть. Чей дар – от Бога. Жива поэзия – и света в сентябре достаточно, чтоб вспомнить о былом и ясно вдруг увидеть: это – живо. Живет – и все тут. Существует. Есть. Звучит высокой музыкой былого.

…Вспоминаю зарю свободного книгопечатания.

Послесловия мои к изданным наконец книгам друзей – это, по существу, портреты людей, которых я давно и хорошо знал, творчество которых всегда было мне дорого – и остается таковым для меня в нынешние дни, на склоне столетия нашего.

О Юрии Кублановском. (Книга стихов «Оттиск». 1990. Издание второе, исправленное и дополненное. Первое издание: Имка-Пресс, Париж, 1985. Издание осуществлено за счет средств друзей автора.)

В дни, когда возвращается друг…

Нет ни охоты, ни надобности оговариваться – через силу, понимая всю нелепость, даже чудовищность такой оговорки: приезжает на время. Ведь не «из дальних странствий возвратясь», как в неведомые нам мифически-романтические времена, этаким капризным и своевольным баловнем судьбы, навидавшись всякого, вдосталь помотавшись по миру и, конечно же, не на шутку стосковавшись по дому. Какая там романтика! Где она, идилличность, дозволенность ртутного перетекания, передвижения через условные границы? Наша эпоха – иная, скажем так, все остальное – за этой инакостью, не нужны комментарии, опыт велик, и сейчас не до иносказаний, ибо правда былого и настоящего жива собственным светом.

На родину – не на побывку ведь, не в отпуск, не в роли туриста или «допущенного» до въезда, до пребывания в родных пределах лица. На родину всегда только возвращаются. Впрочем, с нею, несмотря на известные жизненные обстоятельства, и не расстаются – сердцем, душою. Дух един, несгибаем и вечен. Примеров светлого возвращения – при жизни ли, после смерти ли, – предостаточно.

И Юрий Кублановский, принужденный покинуть родину семь лет назад, не мыслит себя вне России. Говорю это прямо, потому что знаю: да, это так и есть.

Словно некое зеркало было разбито вдребезги тогда, в конце сентября восемьдесят второго, – да только не самим поэтом, а кем-то другим, вернее, другими, – разбито так, чтобы неповадно было, чтобы и осколков не собрать, чтобы как в темечко – сзади, негаданно, с маху, дабы рухнул вниз лицом в стекла, в ошметки целого, истек болью и кровью и уже не встал, – но разбивали-то другие, вот и переиначилось жутковатое старое убеждение в семи годах несчастья, обернулось новым, трагическим, конечно, но исполненным крепости, гордости, честности здравым смыслом, – и встал человек, и стал еще более осознанно жить, и – сказал. Ибо дарованную свыше речь – не отобрать, не убить, не спрятать.