Второе пророчество - Татьяна Устименко

— Дочь Сокола, да покроет проказа твою белую кожу, да иссушит чахотка твое стройное тело, да поразит тебя невезение на веки вечные! Да сгинешь ты бесследно!..

Жизнь каждого человека — бесценна. Она даруется нам по какому-то непостижимому для людей промыслу богов или иных высших сил, а также по мановению пальцев Кружевницы-судьбы, размеренно выплетающей бесконечное полотно бытия. Все мы, сами по себе, являемся не более чем скоротечными мгновениями безбрежной вечности, узелками на прекрасном Кружеве судьбы, составными частичками сложного узора. И порой кажется, умри мы — и ничего особенного в мире не произойдет. Не разразится катаклизм, не разрушатся горы, не разверзнутся хляби небесные. Да мир даже и не заметит маленького залатанного участка Кружева, по которому совсем недавно прошлись ножницы и иголка, выстригая, заменяя неудавшийся узелок. Не обратит внимания на потерю маленького бунтаря, осмелившегося выйти из повиновения ловким пальцам Кружевницы. И возможно, сама мастерица лишь упрямо нахмурит брови, убеждая всех и в первую очередь себя: ничего невосполнимого не случилось, «отряд не заметил потери бойца», а ее плетение ничуть не утратило ни прежней красоты, ни витиеватости. Подумаешь, всего лишь один непокорный узелок…

Но не стоит обольщаться, все это самообман. Ведь, приглядевшись пристальнее, можно заметить — рисунок плетения все-таки изменился. Едва заметно, почти неуловимо для глаза, внеся в полотно бытия какую-то незначительную мелочь, лишь чуть-чуть нарушив изначальный рисунок судьбы.

Но, однако, с утратой этого единичного узелка все в мире пошло не так…

Никогда бы раньше не подумала, что в ухоженном городском парке может обнаружиться этакая чащоба! Страшная, аж жуть, да к тому же в ней еще и темно, будто в «Квадрате» Малевича. Расскажи кому из моих екатеринбургских знакомых, ни за какие коврижки не поверят! Углубившись в непролазные заросли, начинающиеся сразу же за останками лесного домика, я быстро заплутала окончательно и впала в депрессивное уныние. И какого черта, спрашивается, понесло меня на сей мистический остров на поиски могилы принцессы Дагмары. Интересно, что этакого важного я собиралась там найти? Все происходящее со мной сейчас столь мало походило на реальную действительность, что я уже начала сомневаться в своей адекватности, готовая списать свои ощущения на первую попавшуюся отговорку. Хоть на хроническое недосыпание, хоть на накопившуюся в мышцах физическую усталость, хоть на недавний удар головой, явно не прошедший бесследно для моих и без того скудных умственных способностей. Совершенно разбитая от пережитого эмоционального стресса, я, не разбирая дороги, со всей дури ломилась в чащу леса, словно не впавший в спячку медведь-шатун. Да и не было там, по большому счету, никакой дороги, так, тоненькая, причудливо петляющая тропинка, то внезапно появляющаяся у меня под ногами, то вновь пропадающая. Или, что тоже не исключено, я эту треклятую тропинку сама для себя придумала. Темно же вокруг — хоть глаз выколи, бурелом — черт ногу сломит, и в довершение ко всему — подтаявший и снова замерзший снег образовал тонкую корочку наста, ломкую и чрезвычайно острую.

Запинаясь за пригнувшиеся к земле кусты дикого шиповника, спотыкаясь на присыпанных снегом кочках и поминутно падая, я умудрилась в кровь исцарапать руки и больнюче ушибить оба колена. На душе поселилась такая муторная безысходность, что хоть садись посреди этого жуткого леса да волком вой. Авось какие добрые егеря меня найдут и выведут в более цивилизованное место или хоть добьют из жалости… И зачем я выжила в подземных катакомбах? Уж лучше бы мне помереть еще тогда или сейчас, но поскорее, чем продолжать так мучиться!..

Жалобно поскуливая от боли и утомления, окоченев до невменяемого состояния, я в итоге набрела на здоровущий пень и, испустив громкий вздох облегчения, вольготно расселась на его абсолютно сухом и удобном срезе. Коряга оказалась чрезвычайно толстой, а по бессчетному количеству обнаруженных на ней колец я сделала вывод, что это кем-то кощунственно спиленное дерево насчитывало, пожалуй, не одну сотню лет. И у какого садиста поднялась рука загубить этого лесного великана, настоящего патриарха среди деревьев?

Но самым удивительным моим открытием стал факт того, что срез или спил имел очень специфическую, неровную форму, напомнив мне кресло со спинкой и сиденьем. Я вольготно расселась на горизонтальной части пня, упираясь спиной в вертикальный обломок и расслабленно закрывая глаза. Совесть била во все колокола, бдительно стуча по циферблату часов и намекая — время-то тикает! И его у меня оставалось очень и очень мало. Но матушка-лень пела ласковую колыбельную, напуская на меня сладкую дрему и убаюкивающе убеждая: «Спи! Успеешь еще набегаться!» И тогда я просто перестала бороться с собственным организмом, лицемерно подумав: «Вот сейчас немного отдохну и повторно попытаюсь найти могилу принцессы. И ничего плохого в этом нет. Никогда не делай ничего правильно с первого раза, иначе никто потом не оценит, как сложно и трудно это было…»

Мне снилось, будто я нахожусь в огромном помещении, потолок которого теряется где-то в необозримой высоте. Ближайшую ко мне стену этого то ли храма, то ли хранилища покрывает серебристый налет изморози, плавно переходящий в загадочные узоры. Рисунок, будто живой, расползается по всей поверхности стены, становится объемным, наливается силой и глубиной. Величественные, сигарообразные корабли парят в безликом космосе, а затем опускаются на поверхность нашей планеты и становятся пленниками своей новой пристани, ибо не помнят обратного пути домой… И мне кажется, если я немного напрягу память, немного постараюсь, то непременно вспомню — откуда же они прилетели… Помещение совершенно пусто, лишь в его центре возвышается непонятная сферическая конструкция, а на ее вершине багрово отсвечивает изображение снежинки. Я осенено вскрикиваю, ведь именно такой рисунок теперь появился и на моей ладони, созданный стараниями трех лесных отшельниц… Я подношу руку к конструкции и чувствую — загадочное устройство начинает медленно трансформироваться, напитываясь энергией моего тела, а в самом помещении становится все теплее и теплее…

Тепло, даже жарко и душно!.. Я непроизвольно рванула ворот куртки, облизала пересохшие губы и проснулась… Окружающий меня лес изменился разительно. В воздухе разливалось благодатное тепло, лежащий на земле снег — таял, а сплетения бурелома словно отступили от могучего пня, открывая небольшую лесную поляну. И как это я сразу не заметила, что попала в самый центр красивой рощи, образованной странными серебристыми дубами? Я изумленно поднялась с пня, не находя логичного объяснения ни столь резкому потеплению, ни неестественному поведению леса, враз сменившего откровенную враждебность на не менее красноречивое гостеприимство. Лес вел себя будто одушевленное разумное существо…

Дубовые ветви раздвинулись, являя моему взору крохотную мраморную беседку на невысоком пригорке. Невзирая на самый разгар января, возле изящного сооружения буйно цвели ландыши, изливая упоительный аромат. Медленно переставляя затекшие от неловкой позы ноги, я брела между дубов, ласково оглаживающих меня своей листвой — не по-зимнему сочной и пышной. «Ты пришла!» — удовлетворенно шелестели могучие деревья. «Это она, она!» — мелодично звенели ландыши, покачивая изящными колокольчиками. «Здравствуй, девочка! — эхом откликнулся белый купол беседки. — А мы тебя заждались…» Ничего не понимающая, околдованная, очарованная, я робко вступила на трехступенчатую лесенку, ведущую к хрупкой конструкции из четырех колонн, покрытых легкой крышей и соединенных между собой серебряной решеткой, изукрашенной хрустальными инкрустациями. Я никогда раньше не видывала ничего более воздушного и печального. Словно великий архитектор сумел воплотить в камне и металле некий похоронный гимн, пронизанный болью утраты и надеждой на возрождение, и построил из них эту надгробную беседку, ставшую апофеозом вечной любви и поклонения. Внутри траурного сооружения я увидела не каменный пол, а зеленую лужайку, в середине которой находилась статуя прекрасной девы, высеченная из глыбы белого мрамора. Чья-то талантливая рука выгравировала на надгробии изображение распахнувшего крылья сокола, а под ним скупую дату, обозначающую годы ее жизни: 1465–1490. Я вздрогнула от выявленного совпадения, выглядевшего отнюдь не случайным.