Упадок и разрушение Британской империи 1781-1997 - Пирс Брендон

С другой стороны, колонии стали таким фокусом антагонизма (особенно, после оккупации Великобританией Египта), что часто усиливали европейское напряжение. Франция искала мести в Сахаре за утерянные провинции Эльзас и Лотарингию. Она же пыталась соперничать с морским соседом, захватив Мадагаскар, «нашу собственную Австралию»[1155]. Германия больше не могла расширяться дома, но бросала вызов и сталкивалась с Британией за границей, где только могла. Она приобрела территорию, в три раза превышающую Рейх — от Камеруна до Восточной Африки.

И менее сильные державы пытались доказать, что они более великие, предъявляя претензии и столбя участки в центре континента. Италия страстно желала создания Африканской империи «в духе имитации, лишь снобизма ради»[1156]. Бельгийский король Леопольд тоже хотел продемонстрировать силу своего народа и поднять престиж страны. Уже в 1861 г. он выгравировал на пресс-папье, сделанном из парфенонского мрамора, девиз: «Надо сделать из Бельгии империю»[1157].

Сами британцы резко отреагировали на европейский вызов в Африке. В 1884 г. Солсбери заметил: общественность не обращает внимания на дела империи, если только «не поднимается какой-то поразительный вопрос, вызывающий их интерес или взывающий к гуманности»[1158]. Но на следующий год возбуждение из-за Гордона и Африки дошло до лихорадочного, заставив Фредерика Харрисона отречься всей душой от «кодекса пиратского патриотизма»[1159].

К 1890 г. в ответ на наступление чужестранцев стало возможным говорить о «требовании общественности расширить нашу империю в Центральную Африку»[1160].

Размахивание флагами и битье в барабаны так усилилось, что в 1893 г. Гладстон смог воскликнуть: «Джингоизм сильнее, чем когда-либо. Это больше не военная лихорадка, а земельный голод»[1161].

Настроение нации было неустойчивым и странным. Она наиболее яростно реагировала на ближайшие проблемы — например, на автономию Ирландии. Но британцы могли отреагировать и на небольшое восстание в Бузай-Гумбазе. Хотя Министерству иностранных дел пришлось отправлять телеграмму в Индию, чтобы выяснить, где находится это место (на самом деле оно оказалось в Афганистане, недалеко от границы), министр иностранных дел заявил: «Бузай-Гумбаз — это Гибралтар Гиндукуша»[1162].

Люди признавали, что отдаленная стычка может привести к пожару у них на пороге. И они особенно боялись, что «сея драконовы зубы в Африке, мы можем собрать самый кровавый урожай из вооруженных людей в Европе»[1163].

Солсбери пытался избежать этой катастрофы, самым серьезным образом проводя расчеты того, где находятся истинные интересы Британии. Хотя он был таким же рьяным сторонником «высокой церкви», как и Гладстон, Солсбери не отличался имперским идеализмом, свойственным «великому старцу». (В Хатфилде, королевской резиденции, инициалы Гладстона (GOM) расшифровывали по-другому — «Единственная Ошибка Господа»)[1164].

Солсбери был толстокожим, близоруким, несговорчивым, своенравным и строптивым реакционером, известным по прозванию «Буйвол». Он цинично относился к высокопарным оправданиям империи, как и ко всем схемам политических улучшений.

Солсбери был неизменно скептичен и иногда груб, а то и непристойно шутил по поводу филантропических предприятий вроде организованной эмиграции «бедствующих швей». Их совратили на борту корабля, направлявшегося к мысу Доброй Надежды, там передали заботам церкви, а в дальнейшем они стали известны, как «женщины епископа»[1165].

Солсбери осуждал миссионеров — «вульгарных радикалов». Он отвергал выражения вроде «наступление цивилизации», считая их обманом и надувательством. «Если бы наши предки беспокоились о правах других народов, — объявлял премьер, — то никогда бы не получилось Британской империи»[1166]. Ее целью было не распространение добра и света, а увеличение богатства и силы Великобритании. Эксплуатация включала расчеты: «поскольку необходимо пустить кровь Индии, но кровопускание должно делаться разумно и рассудительно»[1167]. Правление Великобритании должно насаждаться убеждением, если возможно, но силой, если необходимо. Пряник обычно более эффективен, чем кнут, считал Солсбери. Ведь большинство колониальных народов легко вести за собой, они неспособны к самоуправлению. Он объявлял: ирландцы не более подходят для самоуправления, чем готтентоты. Для правления не подходили и такие лидеры, как Крюгер — «неандерталец во фраке»[1168].

На деле главной функцией чужеземных монархов и государств, судя по всему, было обеспечение развлечений в Хатфилде. Ничто не давало Солсбери большего удовольствия, чем услышать о том, как чрезмерно любящий своих жен турецкий султан наградил одну из них орденом Целомудрия (третьей степени), или о том, как болеющий император Эфиопии, которому врачи скармливали страницы Библии, умер, когда ел Книгу Царств.

Однако Солсбери боялся восстания или мятежа в империи, как и бунта на родине. Этот неуклюжий, неповоротливый, косматый человек страдал от «нервных расстройств»[1169], которые накатывали на него волнами даже во сне. Один раз его нашли гуляющим во сне перед открытым окном второго этажа. Премьер готовился отражать революционно настроенную толпу.

В статье под названием «Дезинтеграция» он рассуждал об опасности потери «больших ветвей или частей нашей империи»[1170], например, Ирландии, Египта и Индии. Солсбери предупреждал: в других местах белые поселенцы очень склонны к «презрению к неграм», и через какое-то время местные народы восстанут. Это восстание может оказаться успешным. Они не будут просто «проверять наши пушки Армстронга»[1171].