Прорыв под Сталинградом - Генрих Герлах

оружие, лицо его расплывается в улыбке, и он заливается смехом, глубоким неподдельным смехом. Тяжело ступая, приближается к Петерсу, берет за плечи и добродушно встряхивает.

– Батюшка! – и это краткое, задушевно сказанное словечко на несколько секунд заставляет забыть о войне. Вокруг стоят семеро других – коренастые, со вздернутыми носами, типично украинские лица: по-детски простодушные и неотесанные. С любопытством рассматривают они удивительного божьего человека. Трое из них, чуть подальше, крестятся – украдкой, будто стыдятся. И тут Иоганнес Петерс падает на колени и закрывает лицо руками.

Время на аэродроме ползет для Бройера в томительном ожидании. Вдруг майор дергает его за рукав.

– Глазам своим не верю, вы только посмотрите! Кажется, это он!

– Где? Кто?

– Да тот тип с бумагами!

И в самом деле, врач собственной персоной! Оба устремились вперед. При нем ли бумаги? Да, они при нем, и даже подписаны! Не мешало бы ему поторопиться. В небе уже кружит очередной самолет. Но врач не спешит. Он тщательно вчитывается в имена, недоверчиво приглядывается к получателям, просит предъявить солдатские книжки. Наконец-то – заветная справка у Бройера в руках. “Одобрено, д-р Ринольди” значится на ней чернильными размашистыми буквами. Самолет наматывает круг за кругом. Бройер кидается к дежурному офицеру, который уже отбирает из беснующейся массы новых людей.

– Здесь я, здесь! – кричит он. – Ранение глаза! Вот, смотрите, и разрешение есть!

Офицер – сплошной комок нервов.

– Плевать я хотел на ваш раненый глаз! – обрывает он. И тем не менее от резкого его толчка Бройера отбрасывает в гущу избранных. Майор обращается к офицеру по-заговорщицки тихо. Наверное, знает волшебные слова; его тоже определяют в “элиту”. Яростно ревет и напирает оставшаяся свора.

Начинает смеркаться. Вспышки от сбитых самолетов окрашивают молочное небо на севере красным. Но их самолет все еще в воздухе. Пилот включает бортовые огни. Похоже, его терзают сомнения. Да и неудивительно – если вдруг что пойдет не так, весь экипаж застрянет тут, как в мышеловке. От фюзеляжа отделяется маленький парашют и медленно планирует вниз. С неба грохает что-то тяжелое, караульные устремляются в ту сторону. Самолет совершает еще один вираж и исчезает в облаках.

“Элита” разражается проклятиями, в которых слышны гнев, отчаяние и злоба; закипающая со всех сторон ярость вот-вот обрушится на офицера. Осознавая всю степень опасности, тот – в надежде разрядить обстановку – увещевает людей.

– Успокойтесь, успокойтесь! – хрипит он. – Будут еще рейды! Мы получили много оповещений!.. Вон, пожалуйста, еще один!

И действительно: где-то в облаках снова раздается гул. Самолет винтом идет на снижение. Сядет или не сядет? Да, снижается, нет – и снова да, заходит на посадку и вот уже плавно катит по полю, на которое опустились вечерние сумерки. Двигатели сбавляют обороты, продолжая по инерции гудеть. Машина притормаживает, дрожит – готова в любой момент снова взмыть в воздух. Распахиваются двери, к фюзеляжу приставляют трап, и начинается разгрузка продовольствия, экипаж как на раскаленных углях – управиться бы поскорее. Избранную дюжину охватывает паника: а что, если двери закроются. Точно терпящие крушение люди штурмуют самолет, ломятся вперед в намерении отвоевать себе выгодную позицию. Разум говорит, что каждому гарантировано место. Но кто слышит голос разума в такую минуту! Надзорному офицеру больше нет до них дела, свой долг он выполнил, достаточно хлопот с оставшимися.

Голосящая кучка заносит Бройера на короткий трап самолета и, кажется, вот-вот сомнет.

– Вперед, давай, жми вперед! – науськивает сзади майор.

Между людских ног мелькает нутро самолета, даже лицо бортрадиста…

Но тут происходит нечто непредвиденное, бессвязное, как говорится, злая насмешка судьбы. Даже потом, много позже, Бройер так и не взял в толк, что же случилось в эти доли секунды. Увечное ли зрение подвело, или он просто оступился на скользких ступеньках трапа. А может, виной всему негодующе-взволнованное выражение лица бортрадиста, в котором угадывалось определенное сходство с Визе. Может, именно оно заставило Бройера потерять равновесие? Или это майор, всех и вся проклинавший, увидев его секундное замешательство, сорвался и толкнул его в бок? Банальный приступ слабости? Нервы, сдавшие в последний, решающий момент? Или просто тело, которое инстинктивно отказывалось выполнять то, к чему его принуждала чужая и даже не совсем твердая воля?

Бройер падает неудачно – подбородком о железный трап – и на несколько секунд теряет сознание. Когда же воздушный вихрь, поднятый завывающими моторами, вновь ставит его на ноги, уже поздно. Кого интересует чужая боль. Лестница давно убрана, двери закрыты, неуклюже, как бегущая наутек курица, самолет несется прочь. Толпа в стороне бушует и надрывается криком.

Никем не замечаемый (у оставшихся нет ни времени, ни желания, чтобы на нем отыграться, а ведь могли бы и на смех поднять, и чего похуже), Бройер застывает на месте и смотрит вслед уходящему самолету. Глубоко ошеломленный, он ощупывает ушибленные кости. На земле лежит справка о ранении. И пока он за ней наклоняется, он вдруг понимает: все бесполезно. Ничего не выйдет. Больше ни один самолет в Сталинграде не сядет. Решение принято. Оно окончательно и отмене не подлежит…

Бройер чувствует, как внутри закипает отчаяние, словно заводится центрифуга – еще секунда, и тело разорвет на атомы. Горячая кровь ударяет в голову и разливается по рукам и ногам, оглушительный вихрь прочищает мысли и чувства. И вдруг снова всплывает образ, за последние часы почти позабытый. Он проступает все яснее и убедительнее, превращаясь в координату, от которой идет новый отсчет, – образ друга, одиноко умирающего в землянке под Гумраком: пути назад больше нет!

Постепенно Бройер успокаивается, и в конце концов мир обволакивает только бескрайняя и бездонная пустота. Будоражившие душу надежды и упования последних часов, все то, что когда-то составляло его, Бройера, сущность, развеялось навсегда, с последним улетевшим самолетом. Чего, собственно, он хочет? Он же все знал, глубоко в душе он уже давно знал: пути назад больше нет! Только вперед. А куда ведет этот путь – разве кто скажет?! Во мрак неизвестности. Может, даже к унижению, к самоотречению. Или к смерти – да, наверно, так и есть. Но какое это имеет значение! Двадцать четвертое востребует свою дань! Бройера больше не страшит мысль о жертве, она утратила над ним свою власть. Даже смерти на плахе Сталинграда есть оправдание – закономерный конец всякого заблудшего, и поделом! А если смерть не придет? В этом тоже будет свой смысл. И однажды он человеку откроется… Бройер верит: уготованное судьбой неслучайно.

Уже темнеет. Все чаще рвутся на поле снаряды. Неумолимо растет на севере зардевшаяся стена; сотрясаемая яркими вспышками и отдаленным гулом сраженья, она становится все более отчетливой и угрожающей. Регулировщик как