Перстень Лёвеншёльдов - Сельма Лагерлеф

Обо всем этом он рассказал жене, лежа связанный на полу в лесном хуторе.

— О, — печально промолвила она, когда он умолк, — как мне это знакомо! Напускной героизм, пресловутая геройская доблесть! Готовность сунуть руки в огонь, готовность пожертвовать собой! Сколь великолепным это казалось мне когда-то! Теперь же я ценю лишь спокойствие и разум! Какая польза мертвецу от подобного обещания? Что из того, если бы Синтрам перевернул гроб и сорвал с него креп? Гроб снова бы поставили на катафалк, нашлись бы и новый креп, и новые венки. Если бы ты, положа руку на гроб доброго человека, поклялся на глазах у Синтрама помогать бедным людям, которых Синтрам хотел извести, я бы это оценила. Если бы ты, глядя тогда в церкви на прихожан, сказал себе: я хочу помочь этим людям, хочу приложить для этого все свои усилия, — я бы оценила это. А вместо того ты переложил эту ношу на слабые плечи своей жены и немощных стариков.

Йеста Берлинг, помолчав, ответил:

— Мы, кавалеры, связаны обещанием. Мы дали друг другу клятву жить для наслаждений, для одних лишь наслаждений. Горе всем нам, если хоть один из нас изменит клятве!

— Горе тебе, — с досадой сказала графиня, — самому трусливому из кавалеров и самому неисправимому! Вчера все одиннадцать кавалеров весь вечер сидели мрачные. Тебя с ними не было, капитана Леннарта с ними не было, блеска и славы Экебю. Тодди они даже не пригубили, мне они не хотели показываться на глаза. И тут к ним наверх поднялась служанка Анна-Лийса, которая сейчас стоит перед тобой. Ведь ты знаешь, она девушка хозяйственная, она годами отчаянно боролась с расточительством, не давая вам окончательно разорить Экебю!

«Сегодня я опять побывала дома — искала батюшкины деньги, — сказала она кавалерам, — да только ничего не нашла. Все долговые бумаги погашены, но в ящиках и шкафах пусто».

«Жаль мне тебя, Анна-Лийса», — сказал Бееренкройц.

«Когда майорша покидала Экебю, — продолжала пасторская дочь, — она просила меня беречь ее дом. И если бы я теперь нашла деньги моего дорогого родителя, то отстроила бы Экебю. Но коль скоро я денег дома не нашла, то прихватила с собой батюшкину позорную кучу: ведь что меня ждет, кроме позора, когда хозяйка вернется и спросит, что я сделала с Экебю?»

«Не горюй, твоей вины в этом нет», — попытался успокоить ее Бееренкройц.

«Однако я принесла щепки из позорной кучи не для себя одной, — продолжала пасторская дочь, — я позаботилась и о вас, любезные господа. Извольте, почтенные господа! Дражайший мой батюшка не единственный, кто заслужил в этом мире позор и поношение».

Сказав это, она обошла всех кавалеров и перед каждым положила несколько сухих щепок. Кое-кто из них стали бранить ее, но почти все молчали.

Под конец Бееренкройц сказал со спокойным достоинством важного господина:

«Вот и прекрасно. Благодарю вас, юнгфру. Теперь вы можете идти».

Когда она ушла, он ударил кулаком по столу, да так сильно, что рюмки подпрыгнули.

«С этой минуты, — воскликнул он, — никакого пьянства! Никогда больше не удастся вину закабалить меня!»

С этими словами он поднялся и вышел из комнаты.

Остальные мало-помалу последовали его примеру. И ты знаешь, куда они пошли, Йеста? Вниз к реке, на мыс, где стояли мельница и кузница Экебю, и начали работать. Они таскали бревна и камни, расчищали место от обломков. Нелегко пришлось в жизни старикам. Немало бед выпало на их долю. Но терпеть долее позор за то, что они разорили Экебю, стало для них невыносимо. Я знаю, что вы, кавалеры, считаете зазорным работать, но теперь они, позабыв это, стали трудиться. И более того, они собираются послать Анну-Лийсу к майорше, чтобы вернуть ее. А ты, что тем временем делаешь ты?

— Что ты требуешь от меня, пастора, лишенного сана? Презираемого людьми, отверженного Богом?

— Я тоже сегодня была в церкви Брубю, Йеста. Тебе шлют привет две женщины. «Передай Йесте, — сказала Марианна Синклер, — что одна женщина не презирает того, кого она однажды любила!» «Скажите Йесте, — сказала Анна Шернхек, — что у меня все хорошо. Я сама управляю своими имениями. Люди говорят, что из меня выйдет вторая майорша. Я теперь думаю не о любви, а лишь только о работе. Теперь мы здесь в Берге пережили первую горечь утраты. Но все мы горюем о Йесте. Мы верим в него и молим за него Господа. Но когда же он, однако, повзрослеет?»

И ты говоришь, что люди тебя презирают? — продолжала графиня. — На твою долю выпало слишком много любви, и в этом твоя беда. Тебя любят и женщины, и мужчины. Стоит тебе пошутить и посмеяться, спеть и сыграть, как тебе прощают все. Им по душе любая твоя выдумка. И ты смеешь называть себя презираемым? Почему же тебя не было на похоронах капитана Леннарта?

Слух о том, что он умер в первый день ярмарки, облетел всю округу. После богослужения к церкви пришла не одна тысяча человек. Они заполнили все кладбище, забирались на ограду, стояли на поле за кладбищенской стеной. Похоронная процессия выстроилась перед залом приходского совета. Ожидали лишь старого пробста. Он хворал и не мог читать проповедь. Однако на похороны капитана Леннарта он обещал прийти. И вот он пришел, опустив голову, погруженный в свои печальные думы, думы старого человека, и встал во главе процессии. Он ничему не удивился, ведь этот старец провожал так много людей в последний путь! Он шел по знакомой дороге, не поднимая головы. Он прочитал молитвы и бросил на гроб горсть земли, по-прежнему ничего не замечая. Но вот каноник запел псалом. Сам по себе грубый голос псаломщика, если бы он пел один, вряд ли заставил пробста очнуться от тяжких дум.

Но канонику не пришлось петь одному. Многие сотни голосов слились с его голосом. Пели мужчины, пели женщины и дети. И тут пробст словно бы пришел в себя. Он провел рукой по глазам, встал на могильный холм и огляделся. Никогда еще не доводилось ему видеть столько скорбящих людей. На мужчинах были старые, поношенные траурные шляпы, на женщинах — большие белые передники. Все они пели, у всех глаза были влажны от слез, все они скорбели о капитане.

И тут сердце старого пробста сжалось от страха. Что он скажет этим глубоко опечаленным людям? Ведь он должен сказать им слово утешения.

Когда пение смолкло, он простер над толпой руки.

«Я вижу, что вы горюете, — начал он, — а горе тяжелее переносить тем, кому предстоит долго идти по жизненному пути, чем мне, ведь мне скоро предстоит расстаться с этим миром».

Он в ужасе замолчал. Голос его был слишком слаб, к тому же он с трудом подбирал слова. Но вот он снова заговорил. Голос его обрел молодую силу, глаза заблистали.

И он произнес прекрасную речь. Вначале он сказал все, что знал о Божьем страннике. Потом он упомянул о том, что покойного чтут не за внешний блеск, не за большие таланты, а за то, что он шел по пути, завещанному Господом. И пробст молил нас во имя Бога нашего Иисуса Христа следовать примеру капитана Леннарта. Мол, каждый должен любить ближнего и помогать ему. Каждый должен видеть в ближнем одно лишь хорошее. Каждый должен жить так, как жил капитан Леннарт, и для того не нужно большего таланта, а одно лишь благочестие. Он истолковал нам все, что случилось за этот год. Он сказал нам, что все наши беды были лишь предвестниками счастливых времен, которые непременно настанут. Он сказал, что доброта людская прорывалась в этом году сквозь тучи лишь редкими лучами, а теперь эти лучи соберутся воедино и будут светить, как яркое солнце.