Фортуна - женщина - Уинстон Грэхем

Кончив читать, Мартин резюмировал:

— Я же все время вам твердил. Ключ к этой головоломке по-прежнему находится в Амстердаме.

Я обратил внимание, что он говорил быстрее обычного: видимо, ему не терпелось избавиться от меня, направив по ложному следу.

— Вы, конечно, поедете?

— Еще не знаю, — мне хотелось посмотреть на его реакцию.

— Это будет величайшей глупостью, если не поедете. Раз уж вам не хочется или не удается надавить на девушку, дальнейшее пребывание здесь не имеет смысла.

— Не думаю, что ей еще что-нибудь известно — ну, разве что настоящее имя Бекингема — или то, что она считает его настоящим именем. Вполне возможно, что это не так.

— Но вы вернетесь?

— Да.

Мы свернули на дорожку, откуда был хорошо виден Неаполитанский залив; в нем отражались, сверкая, луна и звезды. Лицо Мартина оставалось в тени.

— Филип, вы предпочли бы, чтобы я остался?

— Я же скоро приеду. Красота, не правда ли?

— Да… ”Боги, ликуя, разбросали по небу таинственные письмена, чтобы мы попытались прочесть их”… Каким образом?

— Боюсь, что тут не поможет даже химический анализ, не говоря о психоанализе.

— Что за чушь мы несем! Это все пресловутое раздвоение личности… Кажется, утром пришло письмо с Явы? Я видел конверт в ящике вашего письменного стола. Есть что-нибудь интересное?

Я следил за мотыльком.

— Это от Пангкала — того самого ассистента Гревила, который тяжело заболел, и Бекингем занял его место. Можете прочесть.

Я пошарил в кармане и вытащил одно из двух писем.

— Кажется, я оставил его в номере. Впрочем, там нет ничего особенного. У меня создалось впечатление, будто Пангкал недолюбливал Бекингема.

Мы двинулись дальше.

— Зато Гревил, — продолжил я, — питал к нему большую симпатию. Хотел бы я знать, почему.

— Бекингем очень умен. Так что нет ничего странного в том, что они сошлись. Он обладает обширными познаниями.

— Какими же? Выучил несколько дешевых трюков, позволяющих добывать на пропитание…

Мартин остановился, чтобы зажечь сигарету. Его бледное, резко очерченное лицо казалось высеченным из мрамора и погруженным во мрак собственных мыслей.

— Знаете, Филип, вы совершите большую ошибку, если станете недооценивать Бекингема. Если о вашем брате можно сказать, что он был исключительным человеком, то о Бекингеме тоже. В нем нет ничего пошлого, второсортного.

— А по-моему, он страдает тем самым раздвоением личности, то есть попросту шизофреник.

Он энергично мотнул головой.

— Неправда. Такие, как он, словно сделаны из цельного куска. Не то что простой обыватель, у которого, нажимая на кнопку, можно вызвать любые, прямо противоположные реакции. Он всю жизнь ходит по струнке, огороженный со всех сторон и таким образом надежно защищенный от естественных проявлений своей индивидуальности. Тогда как человек типа Бекингема всегда поступает в соответствии со своими желаниями.

— Временами мне кажется, что вы им восхищаетесь.

Мартин молча курил. Тогда я продолжил:

— Нет, серьезно. Он представляется мне всего-навсего охотником за трофеями, мелким рэкетиром. Обладай он и вправду какими-нибудь достоинствами, к сорока годам он чего-нибудь добился бы, а не болтался, дойдя до ручки, по Яве.

— Готовность идти на риск — одно из проявлений его личности.

— Сомневаюсь. Такие петухи — любители рыться в навозных кучах — мигом удирают со всех ног при малейших признаках опасности.

Он сделал резкий жест рукой, державшей сигарету.

— К черту, оставим это. Вы его не знаете — и, скорее всего, никогда не узнаете. А я знаю — хотя и немного. Мне кажется, я понимаю его мотивы. Это не значит, что я думаю о нем лучше или хуже, чем он есть. Многое зависит от точки зрения. Помните, у Ювенала: ”Foedius hoc aliquid quandoque audebis”[12]?

Дальше мы шли молча. Я радовался, что мне удалось-таки задеть его за живое. Мне вдруг пришло в голову, что ненависть к Мартину Коксону зародилась во мне не сегодня, когда я узнал, кто он такой. Корни этой ненависти были глубоки и таились в прошлом — может быть, даже относились к нашей первой или второй встрече. В миг прозрения ненависть эта стала тем глубже и сильнее, что проросла на почве дружбы и доверия. Должно быть, так было и с Гревилом — только он слишком поздно узнал истинное лицо этого человека.

Хотелось надеяться, что эти мысли не были написаны у меня на лице. В противном случае я сильно рисковал. Мартин Коксон убил Гревила — или присутствовал при убийстве; причину этого мне еще предстояло выяснить. Догадайся он о моем знании, и я сам оказался бы в положении Гревила.

Поэтому необходимо было соблюдать осторожность. Иначе мадам Вебер станет не единственной, кто живет бок о бок со смертью.

Ночью я вдруг проснулся и понял, что он здесь. Я чутко сплю — должно быть, он издал чуть слышный шорох и затаился.

Секунду-другую я продолжал тихо, мерно дышать. Он успокоился и двинулся дальше.

Я никогда особенно не дрался, ну, разве что немного занимался боксом, когда служил на флоте. С опытным противником такая подготовка — все равно что зонтик против тайфуна.

Сквозь неплотно прикрытые веки я видел, как он приблизился к гардеробу и начал обыскивать карманы. Мне стало ясно, что он ищет.

Я ждал. Он обшарил — почти бесшумно — оба ящика ночной тумбочки, склонился над креслом, куда я, по своей неряшливой привычке, побросал разные мелочи.

Должно быть, я не уследил за своим дыханием: он вдруг замер и прислушался. Как трудно в такой напряженной атмосфере притворяться спящим! Он приблизился к кровати.

Я знал форму его рук и примерно представлял, какова может быть хватка. Плохо то, что нельзя было открыть глаза.

Я не был уверен, но мне почудилось, что он вдруг выпрямился и отошел. Когда я позволил себе открыть глаза, он перелезал через подоконник открытого окна.

Как раз перед сном я еще раз перечитал письмо Пангкала и сунул его под подушку. Вот почему Мартин его не нашел. А дневник Гревила, который мог по меньшей мере утвердить его в догадке, что я знаю больше, чем рассказываю, был надежно спрятан под матрацем.

Когда он вылезал из окна, снаружи на его лицо упал шедший откуда-то свет, и оно показалось мне более чем когда-либо осунувшимся и напряженным.

* * *

— Мне очень жаль мешать вашему завтраку, — сказал я, — но я вынужден извиниться насчет портрета. Дела призывают меня в Голландию. Надеюсь приступить к нему сразу по возвращении.