Мы, народ... - Андрей Столяров

В приемной доктора Моммзена сидят, как всегда, пятеро молодых людей — в аккуратных костюмчиках, в галстуках, с плоскими кожаными портфелями на коленях. Чего они, спрашивается, тут целый месяц сидят? Доктор Моммзен принимает заявки исключительно в электронном виде. Или — солдат спит, служба идет? Хотя не похоже, чтобы эти энергичные юноши просто отбывали здесь номер. Для этого они слишком упорны, слишком нацелены на успех. Скорей уж они исповедуют «первую заповедь бизнесмена»: копать до тех пор, пока не покажется из-под глины золотая руда. Впрочем, юношей из моего сознания тут же вытесняет Инголла. Вот уж действительно настоящий шедевр, картина маслом, творение неизвестного гения! Стоит мне только на Инголлу взглянуть, стоит приблизиться к ней хотя бы метра на три, и в голове у меня начинается легкий шум — словно это уже не я, а совсем другой человек. Кожа у Инголлы цвета темного меда, губы яркие, чуть припухлые, будто созданные для любви, волосы стекают по плечам, по высокой груди, а глаза в половину лица мерцают негой южных ночей. Нельзя на Инголлу спокойно смотреть. Приходят в голову всякие дурацкие мысли: что можно жить, например, не в промозглом, слякотном Петербурге, не в столице болот, где с октября по март нормального света нет, а в ослепительном городе с видом на океан — сидеть на террасе, взирать на лазоревую волну, бродить по улицам, увенчанным купами пальм…

Инголла, видимо, понимает, о чем я думаю. Между мужчиной и женщиной есть особый язык, который не требует перевода. Она сочувственно улыбается: дескать, я и рада была бы подарить тебе эту другую жизнь, ради бога, но что ты можешь предложить мне взамен?

Ничего я не могу предложить.

Только тайну сармонов, которая ей сто лет не нужна.

В общем, каким-то образом я все же оказываюсь с кабинете доктора Моммзена, но проходит, наверное, еще секунд тридцать пять, прежде чем начинаю что-то соображать.

Между тем доктор Моммзен повествует об очень интересных вещах. Он прочел мой отчет и считает, что проделана большая и содержательная работа. По этому поводу он осыпает меня множеством комплиментов, но его комплименты, если их слушать внимательно, несут в себе изрядную долю критики: и выводы у меня несколько умозрительны, и лингвистический анализ толком не проведен, и не проработан, как полагалось бы, трек этнокультурной миграции: между вашими загадочными сармонами и индейским побережьем Америки — очевидный территориальный разрыв. Тут, наверное, могли бы помочь прямые генетические исследования, эта область, как вы знаете, вероятно, за последние годы продвинулась далеко вперед. Правда, генный анализ требует, к сожалению, колоссальных затрат, но и тут, как доктор Моммзен считает, есть обнадеживающие перспективы. Например, Таламарский университет, это США, штат Орегон, намерен с будущего года открыть большую программу «Америка до американцев». Подразумевается принципиальный упор на междисциплинарность, тема актуальная, имеющая общественный резонанс, финансирование ожидается в очень приличных масштабах…

Доктор Моммзен, по-видимому, улавливает мои колебания и, растянув пленки губ вдоль выпирающих челюстей, что, вероятно, у него означает улыбку, деликатно спрашивает меня: в чем проблемы? Базовый английский, как я знаю, у вас очень уверенный, в разговорном за полгода напрактикуетесь так, что будет… как это… отскакивать от зубов. А что касается собственно научного коллектива, то когда в нем двое американцев, трое японцев, русский, чех, немец, индийцы, израильтянин, то, поверьте, национальные различия отходят на задний план… Ученые, как мне кажется, вообще образуют особый «ментальный этнос», который существует поверх всех национальных границ. Пора, видимо, избавляться от чрезмерной этничности. Родина — это круг людей, которые вас понимают. Вот я, например, по-вашему, кто? Мать — наполовину француженка, наполовину датчанка, отец — болгарин, значит, во мне есть и турецкая кровь, по гражданству американец, хотя дом приобрел в Швейцарии, работаю нынче в России, личные счета свои оплачиваю через Стокгольм… Что для меня родина — это весь мир, это все люди, которые в нем живут…

Мне хочется спросить его: ну и каков результат? Вы же были серьезным исследователем, доктор Моммзен, я помню ваши статьи. Вашу книгу «Этнические константы культуры» я зачитал в свое время до дыр. До сих пор могу по памяти привести ряд цитат. Блестящие, надо сказать, были формулировки. И кто вы теперь, доктор Моммзен? Клерк в офисе, барахтающийся среди бумаг. Менеджер, основные силы которого уходят на составление квартальных отчетов. Наверное, у вас стало больше власти и денег, больше влияния, выше — в ваших координатах, конечно — административно-управленческий ранг. Все это, разумеется, так. Но вот советовать мне, как жить, у вас теперь права нет.

А еще мне хочется подвести доктора Моммзена к зеркалу и поставить, чтобы он посмотрел на себя: мутные, будто из пластмассы, глаза, стружка желтоватых волос, точно вымоченных в воде, острые плечи, костюм, висящий наподобие вытертого тряпья. Этническая химера, как выразился бы Лев Гумилев. Мантикора: гибрид чего-то ни с чем. К тому же я краем глаза вижу его рабочий компьютер: на бледно-коричневом фоне — ряды разноцветных шариков, выстроенных в замысловатый узор. По-видимому, какая-то онлайн-игра. Вот вам и доктор Моммзен, этнолингвист, полиглот, крупнейший специалист по раннесредневековой культуре — средь бела дня щелкает мышкой, чтобы набрать бонусы и очки. Счастлив, наверное — не передать. И так — час за часом, месяц за месяцем, год за годом…

Прекрасный выбор.

Типично западный вариант.

Конвертация интеллектуального капитала в сугубо материальный.

— Вы хотя бы за новостями следите? — между тем спрашивает меня доктор Моммзен. — Я даже не имею в виду инфляцию, которая все растет и растет, и даже не тот жуткий взрыв, которые произошел сегодня на газопроводе. Бог с ним, не в первый раз, даже не во второй… Но ведь не надо… как это у вас говорят… иметь семи пядей во лбу?.. чтобы понять, к чему все идет. Ведь все трясется, шатается, оползает, разваливается на части… Помните, как недавно залило водой машинный зал одной из сибирских ГЭС?.. А два самолета в Москве, которые упали один за другим?.. Вы можете думать обо мне все что угодно, но я как та кошка, которая чувствует, что завтра будет землетрясение, и потому собирает котят и уводит из опасного места. Или, знаете, вот хороший пример, я где-то читал про еврея, который обладал необыкновенным чутьем: из Польши он уехал во Францию за месяц до начала Второй мировой войны, из Франции перебрался в Данию — за две недели до вторжения немецких войск, из Дании улетел в США — буквально в тот день, когда на пристанях Копенгагена уже высаживался десант…

Я пожимаю плечами.

— Если у него действительно было чутье, то почему он сразу же не эмигрировал в США? Зачем было мотаться по всей Европе?..

В общем, мы договариваемся, что я подумаю. А чтобы думать было сподручней, доктор Моммзен предлагает мне взять мелкий промежуточный грант — якобы для оформления иллюстративного материала.

— Знаете наши бюрократические критерии? Чем больше фотографий, схем, таблиц, гистограмм, тем выше оценивается сама работа. В содержание ведь никто не вникает. Извините, конечно: что есть, то есть.