Звенья одной цепи - Вероника Иванова

Час не был совсем уж поздним, однако из двоих находившихся в комнате один вполне крепко спал, а второй был безучастен к происходящему, и это облегчало задачу наёмника. Как и то, что окон здесь не было, а единственный источник света представлял собой еле теплящуюся свечу. Грев в несколько шагов подобрался к кровати, откуда доносилось мерное дыхание спящего, и нанёс один-единственный удар стилетом. Под подбородок, почти на всю длину лезвия.

Глаза спящей бритоголовой женщины широко распахнулись, увидели убийцу и тут же безжизненно застыли. Грев потянул оружие назад: стилет был его любимчиком, не то что ножи, которые часто приходилось оставлять на месте применения, но спустя вдох понял, что ошибся. Женщина охнула. Довольно громко. И почти сразу же вслед за сдавленным звуком раздались шаги в смежной комнате.

Дверь открылась, обнажая полосу света, посреди которой виднелся чей-то силуэт.

— Вам нехорошо, эрте?

Быстрая смена дня и ночи не самым благоприятным образом действовала на зрение, но слух наёмника был не худшим подспорьем в его делах. Одно скупое, словно сжатое тисками движение, и метательный нож достиг своей цели, вонзившись в грудь незнакомца, на свою беду оказавшегося слишком беспокойным соседом. Человек качнулся, попятился и осел на пол где-то у стены в одном из углов комнаты. На сей раз за оружием Грев не пошёл. Во-первых, потери было не жалко, таких ему выкуют ещё не одну сотню, а во-вторых, наёмник не собирался сразу после первой ошибки совершать вторую. Если тот человек ещё не умер, то умрёт в скором времени, а на помощь позвать всё равно не сможет, потому что любое напряжение мышц приведёт только к обострению боли и неминуемому беспамятству.

Сиенн зажгла фитиль масляной лампы и довольно улыбнулась, рассмотрев мёртвое тело на кровати. Одной из недокровок, нарочно выращенных Цепью одушевления, на свете стало меньше, и уже одно только это не могло не радовать.

— Что дальше? — спросил наёмник.

— Забираем Сосуд и уходим.

О месте и времени будущей встречи со Смотрителем девушка пока не задумывалась. В конце концов, она всегда сможет отправить ему послание о том, что нашла себе другое пристанище, утомлённая скудностью дарственного.

Грев повернулся к сидящей у стены на корточках девушке, чьё тело, как ежовыми иглами, ощетинивалось костями.

— Она сама-то идти сможет? Или нести надо?

— А ты проверь, коли не боишься, — язвительно предложили снизу.

Наёмник и вправду мало чего боялся на этом свете. Но он, как и ошеломлённая Сиенн, впервые в жизни слышал, чтобы Сосуд разговаривал.

А безволосая голова, прежде лбом уткнутая в колени, приподнялась, и на заговорщиков взглянули не пустые и тёмные, а горящие алым светом глаза.

— Я давно вас жду. Уже и соскучился.

И сейчас…

Натти правил лошадью иначе, чем в грентскую поездку, по ухабам коляску не тряс, и, если бы я вознамерился везти самый хрупкий хрусталь, не переложенный ни одной горстью стружек, всё доехало бы до места назначения в целости и сохранности. Впрочем, спящая беспробудным сном Ньяна была не меньшей ценностью, чем безделушки, услаждающие взор богачей. По крайней мере, для меня.

— Можно спросить?

— Можно, — разрешил я, в очередной раз поудобнее перекладывая исхудавшее тело в своих объятиях.

Рыжий закрепил поводья на козлах и повернулся ко мне лицом.

— Зачем ты это сделал?

— Что именно?

Он указал на девушку.

— Ах, это… А зачем тебе мой ответ?

— Затем, — сурово сказал Натти. — Она ведь не кукла тебе, не игрушка.

— Знаю.

— Вот поэтому и настоял на своём. Неохота мне в куклы играть. Вырос я из того благословенного возраста, когда приятно чувствовать себя единовластным повелителем хотя бы одной, пусть даже и неживой души.

— Она для дела предназначена была.

Да уж. Для дела грязного и кровопролитного.

— Она своё отслужила.

— Отслужила? Так теперь, значит, можно выкинуть?

— Отпустить. На свободу. Позволить жить так, как ей самой того захочется.

Натти с явным раздражением мотнул головой:

— А о себе ты подумал?

В первую очередь. Я же не совсем дурак, чтобы думать сначала о чужой, а потом о своей выгоде. Но из уст помощника все эти вопросы звучали как-то странновато. Казалось бы, он должен быть рад, что его товарищ по несчастью получил отставку от докучливой службы, а все выглядит ровно наоборот.

— При чём тут я?

Рыжий выдохнул что-то вроде беззвучного ругательства:

— Она тебя защищала.

— Угу. А потом будет другой защитник.

— Вот! Потом! Когда оно наступит, это «потом»?

Я вспомнил скороговорку коротышки и въедливые расспросы Кифа.

— Месяц. Два. Может, к осени.

— И всё это время ты будешь один.

Да. Верно. И буду молиться Божу, чтобы тот в милости своей посылал мне таких противников, с которыми я смогу справиться самостоятельно. А демоны и одержимые ими — не моя забота. На то другие охотники есть.

— Тебе-то что?

— А ничего. — Он будто обиделся, отвернулся и какое-то время смотрел на дорогу, медленно ползущую под копыта лошади, но потом не выдержал и продолжил разговор: — Я ведь тоже здесь живу. Хочу и дальше жить спокойно.

— А я при чём? Мешаю твоему спокойствию?

Натти перевёл взгляд на полог коляски и глубокомысленно заметил:

— Смотрители всегда разные.

— Ну да. Они же люди.

— Один лучше, другой хуже.

Интересно, к какой половине меня отнесут после моей смерти. Сейчас, по всей видимости и по мнению помощника, я, похоже, нахожусь во второй.

— Но ведь их назначают не просто так? Не тянут жребий из мешка?

— Так-то оно так… — протянул рыжий. — Да не совсем.

— Что ж, открой мне сию великую тайну!

— Смеяться потом будешь. Если захочешь — буркнул рыжий. — А тайны никакой нет, только подумать всем лень.

— Знаешь, мне тоже лень думать. Особенно сейчас.

— Оно и видно. Но раз уж дорога долгая, расскажу чуток.

Я изобразил проникновенного слушателя, чем вызвал на лице Натти новую недовольную гримасу, но рассказа всё-таки не избежал.

— В каждой сотне человек легко найти пяток таких, которые могут исправно делать одно и то же дело. Но человек не ярмарочная кукла, его за ниточки не потянешь, потому как порвать можно. Вот и получается, что на смотрительском месте есть, к примеру, эрте Ловиг, умелый, много знающий, только староватый. И есть ты.