Вокруг света за 100 дней и 100 рублей - Дмитрий Иуанов

То ли благодаря немецким сосискам, то ли из-за резких поворотов автобуса мой живот заурчал — сначала несмело, а потом громко, как мотоцикл. Внутри что-то булькало и пузырилось. Я наглаживал все это дело правой рукой, по-прежнему трясясь и растрескиваясь. Было тошно — морально и физически.

Я обглоданный кусок дерьма, который ни черта не стоит. Сам себе до жути противен. Кажется, все это время я не взбирался на гору, а катился в бездну. Мои пальцы потрескались, на пятках засохла кровь, а сознание оказалось исполосованным ранами во всех концах. Я протух, пропах, пропал. Это похоже на экспресс-курс по самоубийству.

У человека есть три пика существования — момент рождения, момент смерти и момент оргазма. Именно в эти мгновения им глубже всего познается Бог. В последние девяносто дней на меня часто накатывала волна пика осознания. На то он и пик, чтобы восседать вершиной над всем остальным, но у меня сама точка вершины вытягивалась в рельеф, пик следовал за пиком, а из-за него выглядывал следующий. Поначалу это было увеселительно, а затем пот потек ручьями, руки задрожали в такт зубам, сердце заколотилось автоматной очередью, я орал и скорее хотел скатиться вниз без оглядки. Жить каждую секунду в оргазме невозможно, сдохнешь скорее.

Сейчас реальность раздвинулась. Между самосознанием и окружающим миром, оказывается, все это время была прослойка. Похоже, где-то в ней и кроется абсолютная свобода. Какая же это жуткая подстава! Я так старательно шел к ней, а в конце ничего нет. Только сознание и безграничный холодный мир. Какая же это лютость.

Познань. Поздно. Похрен.

Я вывалился из автобуса, выкинул рюкзак, попробовал сесть подле него на корты и рухнул на асфальт. Картинка в глазах ходила ходуном, а живот выворачивался. Тело корчилось и извивалось, заставляя рот выдавливать животные звуки. Я крутился во всех направлениях, словно комок теста, который хорошенько размазывали перед отправлением в печку. Боль становилась все менее терпимой, коликами расползаясь по телу, стремясь к мозгу. Все. Пора. Я встал на колени, дополз до ближайшего столба, прислонился к нему и обильно сблевал. Меня рвало какими-то коричневыми комками, которые облепляли столб и асфальт под ним. Изо рта текли слюни, из носа сопли, из глаз капли. Из нутра летела какая-то отвратительная хрень, будто я блевал разными частями себя. Так я рассказывал миру про свою кругосветку.

Спустя минуту я плюхнулся обратно и обнял рюкзак. Было больно что-либо думать, поэтому было решено просто заткнуться, положив подбородок на потертый чехол синего шестидесятилитрового друга. Этот парень верно следовал со мной через все страны, и наш тандем скоро должен был распасться. Но сейчас мы сидели в очередном городе, и нужно было опять идти на центральную площадь, снова копаться в судьбах людей и вываливать им себя. Потом на прощание придется обниматься с одним из них, и при этом он скажет «See you soon, man», а я похлопаю его по плечу в ответ, зная, то это soon не случится никогда.

Не было больше сил испытывать эмоции. Облокотившись к шершавой стене, исписанной зелеными граффити, я положил голову на скомканный в трубу спальник, словно на нежное и хрупкое плечо, и уставился строго вперед. Люди шаркали в полуметре от меня, трамваи скрипели заученную песню, голуби клевали последние оставшиеся в этом городе крошки смысла. Как всегда, мир куда-то вертелся. Но мне больше не нужно было вертеться вместе с ним. Очень хотелось застыть и сидеть так полвечности, что я непременно бы и сделал, но уже через два часа меня встретил поджидавший автобус до Варшавы.

А дальше все как обычно — центральная площадь, двенадцать километров пешком. «А правда только сто рублей?», «черный или зеленый?», «полотенце свое или дать?». Варшава меня встречала в пятый раз, и я искренне радовался воодушевляющему количеству вкусной пищи в животе и красивых женщин в округе. Возможно, значительную часть и того, и другого завезли с Украины.

Шестнадцатого декабря меня можно было заприметить восседающим на вокзале Warszava Centralna, дрыгающим ногой в ожидании поезда, который обещался прибыть в шестнадцать часов восемнадцать минут и доставить меня на восток Польши прямиком до границы с Беларусью. В кармане оставалось четыре евро, а билет стоил в несколько раз дороже, поэтому любые финансовые вопросы должны были решаться на месте с контролером путем умилений. Я пришел на вокзал за полтора часа до отправления поезда, чтобы посидеть и помолчать. Пока болталась нога, я думал, почему люди выбирают гуманитарное образование, почему они живут порознь с любимыми и почему опаздывают на поезда. Так мимо меня прошел один состав, другой, третий, десятый, сотый. Поезда текли, как кровь в венах, связывающих разные органы страны. Я провожал их взглядом, где-то в глубине радуясь, что каждый ушедший вагон уносил хотя бы одного человека домой. Когда очередной состав тронулся с перрона и исчез в поглощающей мгле тоннеля, мой взгляд упал на часы. Время — шестнадцать двадцать одна. Только что ушел тот самый поезд, необходимый мне. Я помахал рукой угасающим огонькам последнего вагона, оставшись сидеть на скамейке. Вот это дела! Полтора часа не прошли даром. Болтающаяся нога давала о себе знать. Насколько мне было известно, умчал заключительный на сегодняшний день бюджетный (то есть бесплатный) вариант до Тересполя. Все остальные были скорые и с пронумерованными местами — без билета в них не пускали. Заканчивать путешествие на этой скамейке никак не хотелось — нужно было что-то предпринимать.

После расспросов десяти попавшихся поляков о перспективах Восточной Польши стало ясно: сегодняшним вечером там все еще можно было оказаться, но только при помощи трех поездов с пересадками в Седльце и Люкове. Таким образом мой путь увеличился на три часа и три бранных слова. Если бы меня ссадили хотя бы с одного поезда, то пришлось терять «волну» и дожидаться следующего утра. Я был без понятия, как обстоят дела с контролерами в Польше, но знал, что не имею никаких шансов пропустить ни одного поезда. Оставалось только два дня, чтобы добраться до Москвы.

Чередой чудесных событий, в которые самому до конца не верится, мне удалось проехать на всех трех поездах. Один из них ехал без контролеров, в другом они брезгливо не стали заходить в мой вагон — и верно сделали. Пока ожидался третий, на станции я познакомился с добротным путейцем, мужчиной лет шестидесяти, и мы вместе пили лимонад, свесив ноги с платформы. Я уже устал удивляться, когда он договорился с контролерами, чтобы те пустили нерадивого пассажира в виде меня в прицепной вагон бесплатно.

Таким образом за час до полуночи я выбежал на крохотном вокзале Тересполя. В нем ютились: охранник, кассир, парень в кепке и еще пятеро пассажиров. Все они говорили по-русски, а точнее кричали. Здесь и запахло родиной. Прямо на слове «епта», эхом раздающемся в створах вокзала.

— Нет, вы только посмотрите на них! Сволочи! Всю жизнь поезд ходил, а сейчас где? — размахивая дамской сумочкой и бутылкой колы, разбавляла вокзальное умиротворение разъяренная женщина. На вид в ней было тридцать лет, а в ее каблуках столько же сантиметров.

— Третий раз вам объясняю — расписание изменили полторы недели назад, — флегматично заявлял охранник, будто обращаясь к дереву. — Теперь последний поезд до Бреста отходит на полтора часа раньше. Вы опоздали, следующий будет завтра в двенадцать утра, стоит он семнадцать злотых.