Попугаи с площади Ареццо - Эрик-Эмманюэль Шмитт

Она опустилась на колени, расстегнула ширинку Захария и сделала, что он велел.

Семь минут спустя Захарий, повеселев, поблагодарил официантку. Он застегнулся и двинулся вверх по лестнице, ведущей в залы.

А девушка, обессиленная, переполненная омерзения, так и осталась стоять на коленях — ей хотелось рыдать.

Тут от стены погреба отделилась какая-то тень и приблизилась к ней.

Кто-то присутствовал при этой сцене.

Над девушкой склонилась высокая элегантная женщина с лицом Мадонны:

— Я искала туалет, заблудилась, и так вышло, что я все видела. Мы его изобличим.

— Нет, мадам. Иначе я потеряю работу.

— Но нельзя же так это оставить.

— Прошу вас, мадам, я не хочу ни во что ввязываться. Если вы расскажете об этом, я буду все отрицать.

Женщина медленно кивнула, а потом протянула ей платок:

— Ладно, давай-ка вытрись.

Около полуночи праздник был в самом разгаре. Струнный оркестр играл самые модные, ритмичные мелодии, и некоторые гости пошли танцевать.

Довольный Захарий Бидерман изо всех сил общался с гостями. Сегодня его находили еще более красноречивым, чем обычно. Фотографы из разных новостных агентств принимались щелкать вспышками, стоило ему подойти к любому из приглашенных.

Вдруг Захарий потребовал снять его с Розой. Вместе они позировали перед фотоаппаратами и выглядели такой жизнерадостной и любящей парой, что гости разразились аплодисментами.

Не успели отгреметь овации, как в зал вошли трое полицейских.

— Извините нас, господа и дамы, но нам сообщили о совершенном насилии.

Из-за ширмы появилась Петра фон Танненбаум:

— Это я звонила.

Все с удивлением разглядывали это великолепное создание, которого до поры до времени никто не замечал: ее туалет был невероятно изысканным, и тем больше поражали разорванные бретельки на ее платье и растрепанная прическа.

Трепеща, она указала на Захария Бидермана:

— Это он меня изнасиловал.

По залу пробежала дрожь.

Она вытащила из сумочки платок и добавила, сдерживая рыдания:

— У меня есть доказательства.

В тот вечер — вечер, когда над городом повисла невыносимая жара и не полегчало даже после грозы, — попугаи говорили на своем родном языке, который для людей остается непонятным. Их пылкая болтовня перебрасывала звуковые мостики с ветки на ветку, развешивала лианы между деревьями, превращая эту круглую площадь в настоящие джунгли, соединяла массивное гнездо, владельцами которого были попугаи ара, с огромной лодкой, свитой из веточек, где устроилось сразу несколько семейств зеленых попугайчиков. И от их гвалта в голове у людей становилось еще больше тумана.

Мы заставляем попугаев говорить то, что хочется нам, но попугаи все равно говорят, что хотят сами. Что же стремится нам объяснить попугай, когда разговаривает? И что выражает его молчание?

Когда мы заключаем попугаев в клетку цивилизации, они становятся чем-то вроде обезьянок в области звуков, в свою очередь обезьяны — это попугаи от акробатики.

Но хватит уже смотреть на них человеческими глазами.

Они курлычут, клекочут и квохчут, потом внезапно на минуту смолкают. И снова воцаряется гвалт, в котором то тут, то там слышатся обрывки французского, португальского, итальянского. Может, это просто отголоски наших фраз, которые они повторяют не задумываясь? Или, наоборот, у них выдающиеся способности? Из этих безукоризненных лингвистов с тонким слухом вышли бы отличные двойные агенты, ведь они способны пользоваться и человеческим языком, и птичьим. Почему мы так уверены, что мы умнее их, — мы, двуногие, у которых нет ни перьев, ни двуязычия, как у них?

Когда они стрекочут на французском, они адресуются исключительно к людям или болтают между собой? А может, они за нами подсматривают, а потом выдают наши тайны, критикуют наши поступки, как настоящие бульварные сплетники, дурные языки, брызжущие ядовитой слюной…

Чем чаще приходишь на площадь Ареццо, тем больше убеждаешься, что с ней связана какая-то тайна. Само название этой площади уже необычно: ее назвали в честь бенедиктинского монаха Гвидо из Ареццо, который придумал систему нотной записи, чтобы покончить с неоднозначностью изустной передачи музыкальных произведений. «Исполняющий то, чего не понимает, просто глуп», — говорил он. Гвидо из Ареццо положил конец попугайству в музыке. Просто повторять — недостаточно, нужно покончить с имитацией и научиться анализировать, фиксировать, записывать. На рубеже первого тысячелетия нашей эры он дал нотам названия: ут, ре, ми, фа, соль, ля…[4]

По какой иронии судьбы попугаи решили обосноваться именно на площади его имени?

В ту ночь людей здесь было не меньше, чем пернатых. Атмосфера накалилась до предела. Все чувствовали: что-то должно произойти.

«Но вот что? — выкрикивал серый габонский попугайчик. — Но вот что?»

Едва услышав крики, Диана догадалась, что это не шутка. Вокруг нее, за деревьями и лужайками, шумел город, мерцая тем переливчатым гулом, который его обитатели принимают за тишину. Однако из темного парка неслись крики о помощи.

В темноте было ничего не разглядеть, бегать в сапогах с высокими каблуками оказалось неудобно, и сама поляна вовсю ей мешала: под ноги подворачивались пни, кочки и коряги, но она все-таки добежала до места, откуда доносились крики.

Под каштанами она увидела три темные тени, сгрудившиеся над распростертой на земле девушкой. Жертва отбивалась изо всех сил, что еще больше распаляло мужчин, захмелевших от ударов и ловивших свой звериный кайф. Один удерживал ее голову, пытаясь заткнуть ей рот рукой, а она вырывалась как могла. Это была схватка. В воздухе повис аромат крови и секса. Диана быстро оценила, что опасность нешуточная. Если уж начали так, то, скорее всего, пойдут на все. Насильники явно не собирались отступаться, и схватка могла закончиться смертью.

Не раздумывая, она бросилась к ним. Только тот, что держал голову, успел заметить, как она подбежала, но и он не успел ничего предпринять, а Диана уже изо всех сил пнула двух других по затылку. Они отлетели в сторону, ошарашенные, корчась от боли: Диана еще поддала им, метя в интимные места. Они взвыли и со стонами покатились по траве.