Раздел имущества - Диана Джонсон

— Спокойной ночи! — произнесла она и встала. — Большое спасибо. Вы оба были невероятно любезны. — Она надеялась, что ее взгляд, брошенный Эмилю, вполне красноречив. Она еще раз улыбнулась и вышла.

— Хотите сигару? — предложил Эмилю барон.

Надевая ночную рубашку в своем номере, Эми раздумывала, не отказаться ли от нее совсем. Европа! Тут она может вести себя, как ей нравится. Находясь в состоянии крайнего возбуждения, она недоумевала, что будет делать, если в итоге в ее дверь постучится барон. Хотя вряд ли. Ее возбуждение было более чем сексуальным, у нее было такое чувство, как будто она находилась на перекрестке судеб, но между чем и чем — она совершенно не знала. Но она уже видела это раньше: нити самопознания сплетались в прочное полотно, на которое можно было положиться, не потворствуя в будущем долгим рассуждениям на эту тему.

К счастью, в ее дверь постучался именно Эмиль. Предусмотрительно отступив от двери, несмотря на внутренний протест, Эми все-таки бросила взгляд в коридор, ожидая увидеть, как Отто тоже крадется на цыпочках к ее двери, как в пьесе Фейдо (эта пьеса была одним из театральных мероприятий, на которые ее посылала Жеральдин и которые Эми смогла понять) люди на цыпочках крались по коридорам, держа в руках туфли, и прятались под кроватями. Эмиль вошел и обнял ее.

Спустя некоторое время, после того как оба они уже не могли желать ничего большего (эта фраза принадлежала Стендалю), Эмиль сказал:

— Я пытался объяснить, как я влюбился в тебя — в каком-то смысле. Возможно, все произошло из-за налета таинственности или очарования твоего иноземного племени, но на самом деле это случилось, когда я увидел, как любезно ты обошлась с теми толстыми американцами напротив Дома Инвалидов. Нет, не «в каком-то смысле», я действительно влюбился в тебя. Тебя беспокоило, как поддержать честь французов. Нет — на самом деле, еще раньше. Однажды в Вальмери ты вышла к обеду с распущенными волосами. Помнишь? Именно тогда я впервые заметил, как ты красива.

Эми действительно помнила тот вечер: именно тогда она переспала с бароном. Итак, Жеральдин, очевидно, права насчет того, как важна прическа, как права и насчет всего остального, включая предположение, что в интимной обстановке Эмиль «занятен» — в этом она только что убедилась.

— Конечно, я замечал это и раньше, тогда за ланчем, и даже еще раньше. В конце концов, ты «заметная» женщина, — продолжал Эмиль. Эми была очень довольна, что такое идеальное создание хвалит какие-то ее черты.

— А у меня все случилось тогда, когда ты не стал убивать омара, — сказала она. — Но тогда я этого не поняла. Я разрешила себе понять, только когда услышала о том, что Виктуар ушла от тебя — видишь, какая я щепетильная. Так ты не думаешь, что мне надо постричься?

— Может быть, до плеч, — согласился он так, словно уже думал об этом.

И тогда Эми поняла, что он настоящий француз, представитель иноземного племени.

— Ты думаешь, для нас все слишком поздно? — спросила она. — Я возвращаюсь в Калифорнию.

На глаза ей навернулись слезы, удивившие ее саму. Эмиль обнял и поцеловал ее, и это был очень убедительный ответ. Эми прижалась к нему, но остатки инстинкта самосохранения напомнили ей о необходимости защитить свое сердце. Эмиль, видимо, ощущал такое же беспокойство.

— Ты должна возвращаться?

— Да, мое место не во Франции, и я это знаю.

— Не многим больше, чем мое, полагаю. Мы оба чужаки. И в этом наш шанс.

— Тебе надо вернуться к себе в номер. Остаться вместе — значит все усложнить, — сказала Эми.

Но он остался на всю ночь — в конце концов, сопротивляться этому было невозможно, — но они оба твердо решили, что то, что они делают, не в счет, это не помешает им следовать своим решениям, принятым в реальной жизни.

— В чем же твоя тайна? — спросил ее Эмиль в какой-то момент.

Она не знала точно, что он имел в виду; себе самой она казалась понятной до скуки. Может, дело в ее деньгах; она знала: это единственное, о чем она не могла говорить, — что-то вроде постыдного секрета.

Они не могли с уверенностью сказать, слышали ли они посторонние звуки. Может быть, глубокой ночью у их двери стоял барон или кто-то другой; но, кто бы это ни был, он, должно быть, слышал, как изнутри доносятся стоны и крики.

Возвратившись в Париж, Эми несколько дней ходила как во сне. Она гуляла по Люксембургскому саду и у Бон Марше, не обращая внимания на окружающую обстановку; решимость ее была поколеблена. Временами она думала о возвращении в Пало-Альто с нарастающей паникой. Один раз в магазине она услышала свой собственный судорожный всхлип. Она знала, какое ей предстоит будущее — безрадостное и не сулящее впереди ничего хорошего: она никогда больше не увидит Эмиля; любовь всей ее жизни осталась позади; предстоящие годы не принесут ей ничего, кроме хорошей работы, что не казалось ей такой уж заманчивой перспективой, как должно бы было казаться. Было ли ее несчастье относительно — ведь в ее жизни имелось так мало оснований для беспокойства? Ее глаза наполнились слезами из-за жалости к самой себе: она всегда будет аутсайдером, белой вороной; богатство поставило ее в положение человека, не заслуживающего никакого сочувствия. Кто пожалеет ее, одну из самых счастливых людей на земле?

Она знала, что на самом деле ей не хотелось château. Это была глупая идея. Она не сельская жительница, и даже не европейка, она — человек, который даже не смог как следует обставить свою квартиру. Ее подлинная натура не соответствовала жизни в башне, в изгнании; нравилось ей это или нет, но она — американка из Пало-Альто, и обойти это обстоятельство не было возможности. Château стал бы для нее бременем, выходящим далеко за рамки ее интересов и возможностей; чем-то вроде отклонения от истинного пути в сторону претенциозности. Она подумала о своем коллеге Бене, оказавшемся в затруднительном финансовом положении на огромных земельных участках в Патагонии, и о несчастном, тоскливом выражении его глаз, когда он возвращался в Калифорнию — теперь он делал это не часто.

Где проходит тонкая граница между тоской и унынием? Может ли вся нация впасть в уныние? А в тоску? Проходя по парижским улицам и глядя на более стройные тела французов, Эми думала о том, что они живут дольше: может быть, их меньше, чем американцев, угнетает тоска? Не потому ли это происходит, что они могут видеть окружающее собственными глазами, ведь они ходят пешком, вместо того чтобы запирать себя в машинах? Или из-за того, что им не хватает колес, они чувствуют себя замкнуто и скованно?

Конечно, Эми помнила о том разочаровании, которое почувствовали Виктуар, Поузи, Руперт, Керри и Гарри, даже она сама, хотя принятое решение не покупать château принесло ей также и облегчение, обнажив корень зла. В ее сознании, а может быть и в подсознании, где примитивные гены нашептывали мысль о необходимости приобретения недвижимого имущества, вырисовывались угрожающие очертания гигантского холодного здания с протекающей крышей. Она собиралась пойти наперекор своим принципам, основанным на взаимопомощи, отказавшись сделать то, что принесло бы всем такую очевидную пользу.