Красное и белое, или Люсьен Левен - Стендаль

и мною. Спесь этого великого администратора борется с инертностью моего характера. Он увивается вокруг меня, но со времени нашей последней операции я стараюсь отделываться от него шутками. Вчера вечером его тщеславие перешло всякие границы: он хотел заставить меня говорить серьезно – это было забавное зрелище! Если в течение ближайшей недели он тебя не обуздает, он станет лебезить перед тобой. Как отнесешься ты к низкопоклонству министра, человека, занимающего столь видный пост? Сознаешь ли ты, какое преимущество иметь отца? В Париже это весьма полезно.

– Я мог бы многое сказать по этому поводу, но вы ведь не любите сентиментальных излияний провинциала. Что касается его сиятельства, то почему бы мне не быть с ним самим собою, как со всеми остальными людьми?

– Фи! Отговорка лентяя!

– Я хочу сказать, что буду с ним холоден, почтителен, давая ему в то же время ясно понять, что желаю как можно скорее положить конец серьезному разговору со столь влиятельной особой.

– Рискнешь ли ты вставить, если понадобится, легкомысленное, немного насмешливое словцо? Если бы ты мог, он решил бы: «Вот достойный сын своего отца!»

– Забавная мысль, возникающая у вас в одну секунду, приходит мне в голову только через две минуты.

– Браво! Ты смотришь на вещи лишь с точки зрения полезности и, что еще хуже, с точки зрения честности. Во Франции все это неуместно и просто смешно. Возьмем твой сенсимонизм; в нем были свои хорошие стороны, однако он остался ненавистным и непонятным для обитателей первого этажа, так же как второго и третьего; им лишь слегка интересуются обитатели мансард. Посмотри на французскую церковь, как она рассудительна и как она преуспевает! Наш народ достигнет высот разума лишь к тысяча девятисотому году. А до того надо инстинктивно рассматривать все с точки зрения приятности и замечать полезное или честное лишь с помощью усилия воли. Я поостерегся бы входить во все эти мелочи до твоего отъезда в Нанси, но теперь мне доставляет удовольствие беседовать с тобой.

Знаешь ли ты растение, о котором говорят, что чем больше его топчут ногами, тем оно лучше растет? Я хотел бы его иметь, если только оно существует; я попрошу моего приятеля Туэна подарить мне его и пришлю тебе букет. Это растение должно быть прообразом твоего поведения по отношению к господину де Везу.

– Но, отец, признательность…

– Но, мой сын, это скотина. Его ли в том заслуга, что судьба случайно наделила его административным талантом? Это не человек, вроде нас с тобой, чувствительный к добрым поступкам, к постоянству в дружбе, человек, с которым можно позволить себе деликатное обращение: он счел бы это за слабость. Это обнаглевший после обеда префект, который в течение двадцати лет каждое утро с трепетом раскрывает «Moniteur», боясь прочесть в нем известие о своей отставке. Это также нижненормандский прокурор[79], бессердечный, бездушный, но зато обладающий беспокойным, робким и вспыльчивым характером ребенка; по утрам дерзкий, как префект, который два часа еще пользуется влиянием, а по вечерам застенчивый, как новичок-придворный, просиживающий два часа в гостиной, где он чувствует себя лишним. Но с твоих глаз еще не спала пелена; не верь слепо никому, даже мне, – ты во всем этом сам убедишься через год. Что же касается признательности, советую тебе вычеркнуть это слово из твоего лексикона.

Тотчас по приезде твоем в Париж я заключил соглашение, двусторонний договор с господином де Везом. Твоя мать заявила, что она умрет, если ты уедешь в Америку. Он обязался: во-первых, уладить со своим приятелем, военным министром, вопрос о твоем дезертирстве; во-вторых, назначить тебя рекетмейстером и личным секретарем, а к концу года наградить тебя крестом. За это мой салон и я обязались превозносить его вес, его таланты, его достоинства, особенно же его честность. На бирже я обеспечил успех его назначения и должен вести на половинных началах все его биржевые операции, основанные на телеграммах.

Теперь он заявляет, что я взялся вести биржевые операции, основываясь на постановлениях совета министров, но это не соответствует действительности. У меня есть господин N., министр ***… никуда не годный администратор, но умеющий отгадывать и читать на лицах чужие мысли. Он за неделю предвидит намерения короля, бедняга же де Вез не может ничего предугадать за час. Еще месяца нет, как он занимает министерский пост, а его уже разбили наголову на двух совещаниях. Твердо запомни, что господин де Вез не может обойтись без моего сына. Если бы я стал дураком, если бы я закрыл свой салон, если бы я перестал посещать Оперу, он, пожалуй, мог бы сделать попытку связаться с другой фирмой, да и то не думаю, чтобы у него на это хватило решимости; дней пять-шесть он будет холоден с тобой, а затем произойдет вспышка доверчивости. Этого момента я и опасаюсь. Если у тебя будет довольный и признательный вид чиновника на окладе в сто луидоров, то эти похвальные чувства, в сочетании с твоей поразительной моложавостью, позволят ему навсегда причислить тебя к разряду глупцов, на которых можно валить любую работу, которых можно компрометировать, сколько угодно угнетать, как некогда стригли третье сословие, и которые только благодарят за это.

– В излиянии чувств его сиятельства я буду видеть только ребячество, смешанное с притворством.

– Хватит ли у тебя ума выполнить эту программу?

В течение ближайших дней, последовавших за этим отцовским уроком, министр обращался к Люсьену с рассеянным видом человека, обремененного важными делами. Люсьен отвечал как можно короче и ухаживал за графиней де Вез.

Однажды утром министр вошел в кабинет Люсьена в сопровождении канцелярского служителя, несшего огромный портфель. Когда служитель вышел, министр сам закрыл дверь на задвижку и, усевшись непринужденно рядом с Люсьеном, сказал:

– Бедняга N., мой предшественник, был, конечно, вполне честным малым. Но молва придерживается странного мнения на его счет. Утверждают, будто он устраивал свои делишки. Вот, к примеру, портфель управления…[80] Дел здесь на семь-восемь миллионов. Могу ли я, по совести, ждать удовлетворительного ответа на вопрос, были ли здесь злоупотребления, от столоначальника, который ведает всем этим десять лет кряду? Мне остается только гадать. Господин Крапар (начальник полиции министерства) уверяет меня, что госпожа М., жена упомянутого столоначальника, тратит в год пятнадцать-двадцать тысяч франков, между тем как оклад ее мужа составляет лишь двенадцать тысяч; кроме того, у них есть два-три имения, о которых я жду справок; но все это очень неясно, очень туманно и малоубедительно, а мне нужны факты. Поэтому, чтобы связать господина М., я потребовал от него